Вампиры, их сердца и другие мертвые вещи - Марджи Фьюстон

молча обнимает меня теплыми руками и держит так секунду, прежде чем отпустить и направиться к группе друзей, которых я даже не ожидала здесь увидеть. Я благодарно киваю им всем и направляюсь к двери.

Не знаю, смогу ли исправить ущерб, который причинила нашей дружбе, но объятия Бейли вселяют в меня надежду.

Наконец я нахожу тихое местечко на церковной парковке между стволом дерева и соседским забором, чтобы спрятаться.

Сухие листья хрустят позади меня, но я не оборачиваюсь.

Кто-то тихо откашливается.

Я оглядываюсь через плечо и вижу Генри, который, как всегда, закусил нижнюю губу. Он поднимает на меня взгляд, а затем отводит, как будто считает сучки в деревянном заборе. В руках он сжимает маленькую розовую коробочку.

– Ты же понимаешь, что это не вечеринка по случаю дня рождения? – Я слегка фыркаю, как будто отпустила шутку, но слова звучат более жестоко, чем мне хотелось.

Генри пропускает мои слова мимо ушей и забирается в сухую листву, опускаясь на колени рядом.

– Я хочу, чтобы это было у тебя.

– Я не могу принять это сегодня.

Генри уверенным жестом протягивает мне коробку и ждет.

Я беру ее. Сейчас мне больше всего хочется побыть одной в этом темном углу, который я с трудом отыскала посреди безжалостно солнечного дня, и если возьму коробку Генри, то, возможно, он уйдет.

Он не уходит. Сдвигается так, чтобы сесть, скрестив ноги, рядом со мной, погрузившись в мою коллекцию опавших листьев и сломанных палок. Генри не понимает, что мне необходим этот хаос разрушения. Мне нужно время, чтобы погрязнуть в нем. Я не могу позволить, чтобы со мной был неразрушенный человек. Генри сюда не вписывается.

Я открываю рот, хочу объяснить это или хотя бы сказать Генри, чтобы уходил. Он качает головой, как будто знает, что я скажу, еще до того, как слова прозвучат. Он так делал, когда мы были детьми. Мы всегда пытались предугадать фразы друг друга, заканчивая предложение одновременно. Генри всегда меня понимал. Он знал меня лучше, чем я сама.

– Я больше не маленькая девочка. – Слова не имеют смысла, и я не знаю, зачем их произношу. Я уже давно не маленькая девочка.

– Знаю, – просто отвечает Генри. Он не просит объясниться. Мне не нужно ничего ему объяснять. Осознание этого вызывает во мне эмоции, которые я не в состоянии сейчас испытывать, но я приберегаю их на потом. Однажды я вытащу их наружу и позволю затопить меня.

– Открой, – просит он.

Непослушными пальцами я развязываю белую ленту и снимаю крышку с розовой картонной коробки. Горжусь тем, какая я сильная. Мои пальцы не дрожат, пока я не достаю фотографии: я ухмыляюсь рядом с Дженни на пони, отшатываюсь от аллигатора, улыбаюсь в позолоченной комнате. Фотографии выскальзывают из моих пальцев, и я прижимаюсь грудью к коленям, задыхаясь, пытаясь наполнить легкие летним воздухом.

Мне хочется плакать. Я жажду освобождения сейчас, после того как так долго отрицала эту необходимость. Но похороны опустошили меня.

– Зачем ты сохранил их? – Мой вопрос звучит резко и обвиняюще.

Но Генри остается невозмутимым.

– Твой папа подумал, что они могут тебе понадобиться.

– Мой папа видел их?! – Я утыкаюсь лицом в колени. – О Боже!

Я уже давно не взывала к Богу. Когда папа только заболел, я часто делала это. Теперь все снова кажется правильным.

– Подожди, Виктория. Послушай меня. – Рука Генри мягко ложится мне на спину между лопатками. Мне хочется податься навстречу его прикосновениям и одновременно отстраниться от него. В итоге я сижу неподвижно, раздираемая противоречивыми желаниями. Не убирая руку, Генри продолжает: – Я привез их домой, потому что подумал: они могут тебе когда-нибудь понадобиться. Твой папа спросил, есть ли у меня какие-нибудь фотографии из поездки, и я показал ему. Надо было сначала посоветоваться с тобой. Мне очень жаль.

А потом он говорит самые важные слова из всех:

– Он написал тебе записку и попросил передать ее позже, когда придет время.

Папа наверняка не имел в виду преподнести это мне в подарочной упаковке на его похороны, но мне все равно. Он наверняка посмеялся бы над тем, какой неподходящий момент выбрал Генри. Мои трясущиеся пальцы шарят по дну коробки и вытаскивают простой лист бумаги, сложенный вчетверо.

Я начинаю разворачивать его. Медленно, очень медленно.

– Мне уйти? – спрашивает Генри.

Я уже забыла, что он здесь, свыклась с ощущением его руки на моей спине.

Ком застрял где-то в горле, поэтому я качаю головой.

– Я с тобой, – говорит Генри.

Я разворачиваю записку.

– Это не почерк папы.

Генри прочищает горло.

– Он продиктовал это мне.

Я ожидаю прилива горечи из-за того, что Генри узнал содержание папиного письма раньше меня, но вместо этого ощущаю теплое утешение, и напряжение слабнет. Мне не нужно притворяться с Генри. Он уже знает, о чем говорится в письме. И наверняка уже знает, как я на это отреагирую.

– Нужно прочитать это на солнце, – говорю я, хотя знаю, что эта мысль нерациональна. Папа всегда говорил, что мне нужно больше солнца, что я превращаюсь в вампира, постоянно сидя дома со своим альбомом для рисования. Я не могу прочесть его последние обращенные ко мне слова в густой тени умирающего дерева.

Генри протягивает мне руку и помогает подняться на ноги. Мы выходим на солнце рука об руку, и я долго не отпускаю его пальцы.

Наконец я отпускаю его и поднимаю письмо, моргая от резких отблесков солнечного света на белой бумаге. Убористый черный почерк Генри расплывается у меня перед глазами.

«Малышка,

Генри показал мне твои фотографии, сделанные во время поездки. Мне они очень понравились. Жаль, что я не поехал туда с тобой, но достаточно и просто видеть тебя там. Не злись на Генри за то, что он их сохранил. Я вижу, что он волнуется. Он знает, как ты можешь разозлиться. Держи этого мальчика в узде, но и прощай его время от времени. Он того стоит.

Малышка, ты самый храбрый человек, которого я знаю. Моя борьба окончена, а твоя – нет. Я знаю, это будет тяжело для тебя. Но не прекращай бороться, ради меня и ради себя. Продолжай жить, по-настоящему жить. Я знаю, что в тебе это есть, – видел на твоих фотографиях.

И я не хочу, чтобы ты когда-нибудь переставала верить в вампиров, или в Бога, или в единорогов, или в кого-то еще, если это дает тебе надежду, пусть даже ты никогда их не увидишь или не сможешь прикоснуться. Ведь