Шах королевы - Вера Колочкова

— А что тогда делать с Никольской? Если так рассуждать, то она, скорее, еврейка или полька! А имя вообще азиатское — Алина! Наташк, ты не знаешь, откуда она взялась?

— Я? Я нет… Я не знаю.

Придя к себе в кабинет, она включила чайник, насыпала в большую кружку щедрую порцию растворимого кофе и под аккомпанемент закипающей в недрах чайника воды сама не заметила, как ушла, провалилась полностью в тот давний разговор…

* * *

— …Нет, все-таки я до конца так и не понял, Натусь… Зачем тебе псевдоним? Да еще и такой вычурный — Алина Никольская-Петерс! Откуда ты вообще это имя выкопала?

— Да не знаю… Просто придумалось, и все. А что — красиво звучит! И запоминается быстро.

Саша посмотрел на нее тогда очень внимательно, хмыкнул, отхлебнул большой глоток шампанского из бокала. Они в тот вечер отмечали что-то очень интимное — то ли дату первого поцелуя, то ли другую сентиментальную чепуху. Саша вообще был любитель таких маленьких семейных праздников. Помолчал немного, потом снова тихо и занудно переспросил:

— А правда — зачем тебе псевдоним? Чем тебя твоя фамилия не устраивает? Наталья Петрова — совсем даже неплохо звучит!

— Ага… Иванова, Петрова, Сидорова… Нет уж, пусть будет Никольская-Петерс. Мне так лучше, понимаешь? Никто в жизни не догадается, что это я!

— А… зачем тебе, чтоб не догадались? Для чего эта таинственность?

— Ой, Саш… Ну чего ты ко мне привязался? Лучше бы порадовался за меня! В конце концов, у меня первая книжка вышла! Это же… Это же такое счастье, что я даже объяснить не могу! Я ее сегодня весь день оглаживаю, обнюхиваю, как живую… А ты сидишь, занудствуешь! Давай лучше за мою первую книжку выпьем! Или ты не рад?

— Да я рад, конечно же, рад… И поздравляю тебя от души. Просто… мне понять тебя хочется. Зачем тебе скрываться? От кого?

— Да ни от кого я не скрываюсь. Просто… так мне удобнее, понимаешь? Чтобы никто не знал. Ну, если тебе хочется, назови это скромностью! Скромность тебя устраивает?

— Да нет… На скромность это как раз мало похоже. Тут что-то другое, Натусь. Тут больше гордыней попахивает…

— Да ну тебя — попахивает ему! Попахивает — не нюхай! Никто тебя и не просит!

Наташа сердито поднялась из-за стола, подошла к мойке и, бурча себе под нос что-то вроде «…весь праздник испортил», принялась яростно намывать тарелки со следами устроенного Сашей праздничного семейного ужина. Потом, резко развернувшись от мойки, бросила мужу в лицо:

— Ну в чем, в чем ты здесь гордыню углядел? Ну вот сформулируй — в чем?

— Сформулировать? Ну хорошо, я попробую… Только ты не злись, ладно?

— Да не злюсь я. Ну, так и в чем тебе привиделась моя гордыня?

— Да я скажу, скажу… Дай подумать…

Насупившись, он поднял бокал перед глазами, задумчиво начал рассматривать бегущие вверх пузырьки, потом вздохнул, осушил его одним махом. И решительно проговорил:

— В стремлении повкуснее ощутить свою исключительность, вот в чем! Сплошная достоевщина — ты не тварь дрожащая, ты особое право имеешь. То есть сама про себя такое знаешь, о чем никто и не догадывается! Но ты, ты-то знаешь! И тебе это в кайф! Кайф от того, что имеешь право подниматься вверх и тайно смотреть на людей со стороны, и тайно подглядывать, и списывать, и проецировать их потом на чистый лист бумаги, распоряжаясь живыми характерами, как своими собственными…

— Да ни с кого я ничего не списала!

— Не ври. Ты мне сама говорила, что в основу сюжета твоей книжки история той девушки положена, которая вместе с тобой работает. И потом — про Катьку, мою сестрицу, ты тоже что-то такое писала… Ты бы хоть у нее разрешения спросила, она ж тебе родственница все-таки!

— Да она и не догадается, ума не хватит… — тихо произнесла Наташа и тут же прикусила язык, осторожно глянув на Сашу.

Конечно, в чем-то он был прав. Может, действительно тайное удовольствие слаще, чем явное. Кто бы спорил? Хотя у всякого свой вкус, кому соленое подавай, кому сладкое… Неужели было бы лучше, если бы она принялась хвастаться своей первой книжкой направо и налево? А так… Все вышло действительно… вкусно, сладко и немного щекотно. Получив первые законные десять экземпляров из тиража, ходила и раздавала всем так, будто бы между прочим — почитать хотите? Говорят, хорошая вещица… Я читала, мне понравилось. И Катьке почитать тоже дала, Сашиной сестре. Потом слушала ее изумленные восторженные отзывы, распиралась изнутри гордостью и, черт возьми, действительно сладкое удовольствие испытывала. Как Саша говорит — кайф. Неужели… Неужели оттого, что над Катькой тогда верх взяла? Оттого, что сладкое тайное знание поднялось над глупым Катькиным недоумением? Ой, да ну… Да тьфу на вас на всех! Не хватало ей еще в глупейшем самоанализе погрязнуть! Обойдется Катька, дура инфантильная. И без того от нее одни неприятности, еще и разрешение у нее спрашивать…

— Ну да… Конечно, Катька никогда не догадается. Ей такое и в голову не придет, — соглашаясь, тихо проговорил Саша. И, подумав, добавил, вскинув на нее насмешливые ярко-голубые глаза: — Ворованное, оно ведь всегда вкуснее, правда, Натка?

Она ничего ему не ответила. Только посмотрела в глаза долгим обиженным взглядом, изо всех сил стараясь погасить идущую навстречу Сашину насмешливость. И на языке уже вертелось готовое обвинение — завидуешь… Ты просто мне тупо завидуешь, дорогой муж, и сам того не понимаешь! Вот и придираешься к ерунде. Псевдоним ему не понравился, видите ли!

Будто почуяв ее раздражение, Саша помрачнел, двинул желваками, опустил глаза в пустой бокал. А она все смотрела, концентрируя невысказанное вслух в обиженном молчании. Что она, идиотка, вслух свои обвинения произносить? Она не идиотка, она умная. Можно даже сказать — мудрая. Он же не виноват, что его господь талантами обделил! Поэтому ей надо беречь достоинство любимого мужчины. Тем более такого любимого мужчину нынче днем с огнем не сыскать. Красавец, обаяшка, чистюля, всегда подтянут и свеж. И улыбчив, как вышколенный американский клерк. А впрочем, он клерк и есть, только нашего, русского, свежекапиталистического разлива — начальник аналитического отдела банка «Богатая казна». Мистер безупречность. А это уже немало для любого мужчины, пусть и бесталанного. У бесталанности, между прочим, свое собственное достоинство имеется, выраженное в презрении ко всему неупорядоченному и легкомысленно-творческому. Даже на Сашином красивом и высоком лбу это большими буквами написано — я, мол, ничего такого творческого не умею, да мне и не надо…

— Чего молчишь? Обиделась? — тихо переспросил Саша, поднимая на нее настороженные глаза.

— Нет, Саш. Нисколько. Просто мы с тобой… разные. Нет, не до такой степени, чтоб уж совсем друг от друга отталкиваться, нет! Просто жизнь воспринимаем по-разному. Я — немного играючи, а ты — как таблетку плацебо, все на веру, все обращаешь в правильность. Как в том анекдоте, помнишь, про Стокгольм? Ну… Ворвался в трамвай сумасшедший, приставил дуло автомата к виску водителя и орет в салон: «Всем сидеть, это угон! Трамвай следует в Стокгольм!» А водитель преспокойно в микрофон отвечает: «Остановка Комсомольская, следующая — Стокгольм».