Игра во мнения - Полина Дашкова

На самом деле, родителей Кирилла нашли убитыми на казенной даче. Они оба были застрелены из пистолета отца. Убийство и самоубийство. Кто это сделал, отец, упившийся до белой горячки, или мать, озверевшая от пьяных побоев, до сих пор не известно. Кириллу тогда как раз исполнилось четырнадцать. По официальной версии произошел несчастный случай. Герой Советского Союза, кавалер полудюжины орденов, полковник Петров пытался починить поврежденную электропроводку, жена помогала ему, и их обоих убило током.

Правду Кирилл узнал через три года, когда ему было семнадцать. Дед умирал от инфаркта в Кремлевской больнице. Он лежал, весь в капельницах, синий, иссохший. Уже неделю он не мог говорить, только мычал и водил глазами. Кирюша пришел к нему, принес какое-то протертое пюре, овсяный кисель.

Дед посмотрел на него, призывая выразительным ясным взглядом наклониться к нему поближе. Тусклым, уже неживым голосом, без всяких эмоций он выложил внуку историю семейного кошмара. Очень тихо, чтобы не услышали соседи по палате, и четко, по-военному.

– Ты должен знать правду. Лучше от меня. А то вдруг потом какая-нибудь чужая сволочь это тебе выложит. Обещай, что пить никогда не будешь.

– Я и так не пью, ты же знаешь, – пробормотал Кирилл.

Он держал деда за руку. Кисть у деда была синяя, ногти почти черные. Пальцы так исхудали, что обручальное кольцо болталось на безымянном. И вдруг оно соскользнуло прямо в ладонь Кириллу.

– Береги бабушку, – прошептал дед,– не пей водку, не стреляй в детей и женщин. Никогда. В мирное население... не стреляй...

Дед отключился. Кириллу почудилось, что в палате вдруг сильно похолодало. Он вызвал сестру. За ней прибежали врачи. Его выгнали. Он долго стоял в коридоре, опустился на корточки, прижался спиной к батарее и все никак не мог согреться. Примерно через час явился врач и сказал, что дед умер.

С бабушкой Кирилл ничего не обсуждал. Они вообще не говорили об его родителях, словно их не существовало. И тут вдруг она решилась. А потом, не отрывая глаз от иконы, сделала несколько шагов к тумбочке, опустилась на колени, открыла ящик, достала из самой глубины небольшую деревянную шкатулку, протянула ему:

– Открой.

Внутри он нашел белую, с кружевом, младенческую распашонку, маленький золотой крест, бумажную иконку.

– Это все твое. Я тебя крестила, трехмесячного. Никто не знал.

– Ну, ты даешь, ба! – Кирилл покачал головой и тихо присвистнул: – Значит, это с тобой давно случилось? Церковь, иконки, куличи, крестики. Елки... ну ни фига ж себе! Слушай, ба, и ты что, к исповеди ходишь?

Она молча, виновато кивнула.

– И не знаешь, что все попы сексоты? Они же стучат, они обязаны докладывать. А ты им, значит, исповедуешься, да? У некоторых даже погоны...

– Знаю, Кирюша. Конечно, знаю. Но не все.

– Черт, а у меня как раз через пару месяцев заканчивается кандидатский стаж. Меня в партию принимают, – он вдруг захихикал, – да, бабуля, с тобой не соскучишься.

И все-таки на рождественскую службу он с ней пошел. Ему было странно увидеть ее в простом платке, среди простых старух. Он с тревогой и любопытством оглядывался по сторонам. Публика примерно как в гастрономе в будний день, когда все трудоспособное население на работе. В основном бабки, немного дедов, несколько молодых женщин, мамаши с младенцами. И ни одного мужика его возраста или старше на десять-двадцать лет, если не считать двух попов, которые помогали главному. Главный – совсем старик, с прозрачной седой бородкой, лицо худое, а пузо толстое. И у молодых помощников брюхи как у беременных баб.

«Бред, – думал он, – неужели этот спектакль стоит того, чтобы рисковать карьерой? »

Зазвучала какая-то особенно важная часть службы, большинство посетителей бухнулось на колени, в том числе его бабушка. Кирилл, чтобы не торчать столбом, отошел вбок, ближе к стене, увешанной иконами. И вдруг его обожгло изнутри, словно он хлебнул кипятка. Рядом с ним стояла девушка в расстегнутой короткой белой шубке, из-под которой вылезала длинная, почти до полу, синяя юбка. Голова была накрыта голубым шарфом. Она стояла боком, шарф закрывал ее профиль. Он видел только кончик носа. И все равно тут же узнал ее.

В руке она держала толстую красную свечу. Огонек трепетал. Она капала воск в подсвечник, пыталась поставить, но свеча все заваливалась набок.

– Вика.

Она вздрогнула, быстро на него посмотрела и отошла со своей свечкой к другой иконе. Кирилл шагнул за ней, так резко, что чуть не сшиб какую-то бабульку, которая стояла на коленях.

– Как не стыдно, молодой человек! Вы все-таки в храме, – сказала бабулька.

Он извинился, подошел к своей рождественской девочке. Ей, наконец, удалось поставить свечку. Она быстро перекрестилась, встала на цыпочки, прикоснулась губами к окладу иконы.

– Вика!

– Не трогайте меня, пожалуйста, – сказала она.

Он впервые видел ее так близко. В глазах отражались огоньки свечей. Лицо было бледным, прозрачным, только губы слегка розовели. Его качнуло к ней, дико захотелось поцеловать ее прямо в губы. В Афгане женщин почти не было. Одна физиология, грубая, быстрая, как у зверей. А тут его любовь, его рождественская девочка, совсем рядом, даже слышен ее свежий снежный запах.

– Вика, меня зовут Кирилл, я... у вас собака, белая салюки, мы живем в одном дворе.

У него так пересохло во рту, что губы прилипли к зубам, а язык едва шевелился.

– Я вас не знаю, – сказала она и нырнула в толпу старух, поближе к алтарю.

Он попытался догнать ее, толкая кого-то, тихо извиняясь. Совсем потерял из виду, а когда увидел среди разноцветных платков голубой шарфик, за руку его схватила бабушка.

– Не трогай ее, – прошептала она на ухо, – у нее брата зарезали, а отца опять посадили.

До конца службы бабушка не отпускала его от себя ни на шаг. Вику он больше не увидел. Наверное, она выскользнула из храма через какую-то боковую дверь.

И вот сейчас она была опять здесь, с ним, в офицерской казарме. Соседи, старший лейтенант и капитан, мирно храпели. Вика присела на край его койки, все в том же голубом шарфике на голове, в белой шубке и длинной синей юбке. Она была настолько реальной, что он даже спросил:

– Тебе не жарко?

И протянул руку, чтобы снять с нее шубку. Но рука прошла насквозь, ничего не чувствуя, кроме воздуха.

– Ты убил ребенка, – произнесла рождественская девочка и грустно покачала головой.

– Я застрелил бандита, душмана. У него был гранатомет.

Она вздохнула и растаяла, слилась с пульсирующим сумраком.

Кирилл хотел сказать ей, что не виноват, что это война, а на войне звериные законы, и никто не вправе судить, даже она, рождественская девочка. Да и кто она такая? Дочь уголовника, сестра уголовника. Брата зарезали, отца посадили. Она даже не соизволила поговорить с ним.