Руссо туристо, облико морале - Елена Логунова

Когда лейтенант покраснел, как померанец, и открыл рот для слоновьего рева, Лео в ожидании неизбежного акустического удара заткнул уши и зажмурился. Однако звукоизоляция из сложенных ковшиками ладоней не стала для диких воплей Бохмана непреодолимым препятствием, и Лео на некоторое время потерял остроту слуха и ориентацию в пространстве-времени. Это была стандартная реакция тренированного полицейского организма на децибелы начальственного крика. Другие подчиненные лейтенанта Бохмана тоже привычно впали в ступор, экономя нервы и силы для последующей работы в нормальном режиме.

Очевидно, именно в этот момент массового затемнения полицейского сознания сумасшедшая девчонка, задержанная Лео возле русской церкви, благополучно сбежала. Когда лейтенант заткнулся, Лео открыл глаза и с огорчением заметил, что прекрасный вид на пышную девичью грудь, скрашивавший его существование на протяжении последней минуты до взрыва Бохмана, куда-то пропал. А вместе с видом пропала и сама счастливая обладательница роскошного бюста!

– Где она?

Привстав на стуле, Лео завертел головой, но увидел только спины тех молодчиков, которые своим шумным поведением спровоцировали дикий рык лейтенанта.

Не бывает худа без добра: послушав Бохмана, скандальные кавказские юнцы быстро потеряли вкус к межнациональным разборкам с участием австрийской полиции и по доброй воле вымелись из участка.

– Добрый вечер, – поймав вопросительный взгляд Амтманна, вежливо произнес от двери переводчик Пауль Гусински.

Ему хватило такта умолчать о том, что вечер давно перетек в ночь, которая в связи со сверхурочной работой вряд ли была доброй. А с учетом головомойки, которая предстояла бедняге Лео из-за того, что он упустил предполагаемую преступницу, могла стать страшнее Варфоломеевской.

– Здесь была такая девушка, – осипшим от волнения голосом прошелестел Амтманн.

Для пущей понятности он выразительными жестами показал, где именно была девушка – потыкав указательным пальцем в пустой стул, и какая именно – плавно покачав в подреберье сложенные ковшиками ладони.

– Она ушла туда, – по-прежнему любезно сообщил Гусински и тоже использовал язык жестов, соединив входную дверь и наружный угол здания одним длинным кивком.

– Лео, сынок! Куда делись эти горластые эмигранты? – едва отдышавшись, человеческим голосом с нотками детского любопытства поинтересовался лейтенант Бохман.

– Они тоже ушли, – по-прежнему вежливо ответил неизменно любезный переводчик.

– Очень странные люди! – возмутился лейтенант. – Вломились в участок, пошумели и ушли, не позволив полиции вникнуть в суть их проблемы. Зачем же было приходить?

– Они не поделили фиговый велик, – услужливо объяснил Гусински.

Языковой барьер, помешавший проникновению выразительных русских ругательств в сознание австрийских полицейских, у переводчика был пониже. Пауль Гусински происходил из семьи польских эмигрантов, сумевших передать потомкам русскую речь образца середины двадцатого века.

– Я не совсем понял, почему при столь нелестной качественной характеристике данное транспортное средство представляло повышенный интерес для каждой из конфликтующих сторон, – немного смущенно признался Гусински. – Однако факт остается фактом: эти несовершеннолетние выходцы из кавказских республик яростно оспаривали право засунуть фиговый велик кому-то в задницу и потеряли интерес к этому сомнительному процессу только после облагораживающего вмешательства прекрасной дамы.

– Кстати, а где эта дама? – проснулся лейтенант.

Лео вжал голову в плечи.

– Голубоглазая блондинка, которую чеченские и грузинские юноши называли своей сестренкой, ушла первой, – не скрыв удивления, вызванного столь ярким примером дружбы и братства между народами, ответил Гусински. – А молодые джигиты последовали за ней со словами: «Даешь русское братство против хреновых гансов!»

– Что значит «хреновые гансы»? – нахмурясь, спросил Бохман.

А более сообразительный Лео, не дожидаясь объяснений переводчика, снова заткнул уши и зажмурился.

Вынужденная пробежка по узкой улочке со сложным названием обогатила меня новой информацией: ознакомившись с надписью на табличке, прикрепленной на углу дома, я узнала, что нахожусь не где-нибудь, а в Вене.

– Вена – столица Австрии, – не затруднился с ценным замечанием мой внутренний голос.

– Знаю, – буркнула я.

– А еще что ты знаешь? – заинтересовался он.

– В связи с Веной? – Я помела и поскребла по извилинам. – Знаю, что тут жили и работали Вольфганг Моцарт и Иоганн Штраус.

– Не богато, – вздохнул внутренний.

Я еще напрягла разум и выдала кулинарно-географический довесок:

– Вена славится пивом, вафлями, знаменитым тортом «Захер» и яблочным пирогом – апфельштруделем.

При упоминании яблочного штруделя в непроглядном мраке моего подсознания слепоглухонемой глубоководной рыбиной проплыла призрачная тень. Ее очертания показались мне смутно знакомыми, но проявить и детализировать образ я не смогла.

– Ладно, не мучь себя, – пожалел меня внутренний голос. – Лучше подумай, куда теперь идти?

– Это называется – не мучь себя? – проворчала я.

Вопрос «Что делать?» стоял для меня острее, чем для героев Чернышевского.

– Кто такой Чернышевский? – полюбопытствовал внутренний голос.

И сам же вспомнил:

– Ах да, русский писатель!

Похоже, сознание мое тяготело к просветлению, но процесс этот обещал затянуться надолго.

Узкая темная улочка неожиданно закончилась глухим тупиком. Я остановилась и огляделась. С двух сторон поднимались четырехэтажные дома, подозрительно похожие на наши хрущобы – серые, неинтересные, без всяких архитектурных излишеств, даже без балконов. Трехметровой высоты деревянная дверь имела самый жалкий вид: темно-зеленая краска на ней облупилась, обнажив серое дерево в следах затянувшейся трапезы жучков-короедов. За мутным стеклом виднелся подъезд, слабо освещенный одинокой электрической лампочкой, на грязно-желтом плиточном полу стояла покривившаяся детская коляска. Я с тоской засмотрелась на это младенческое ложе и задумалась: где бы мне-то преклонить буйну голову? Неожиданно дверь, к которой я страстно прильнула, скрипнула и подалась. Я расценила это как приглашение войти, тихо проскользнула в парадное и осмотрелась.

Слева от входной двери из стены выступала довольно широкая деревянная полка – очевидно, когда-то тут было окно, потом его замуровали, а подоконник остался.

– Ничего полочка, почти как в плацкарте, – подбодрил меня внутренний голос.

Заглянув в коляску, я нашла там маленькую подушечку и клетчатое детское одеяльце. В сочетании с подоконной полочкой они образовали более или менее удобное ложе для бедной беспамятной бродяжки.