Нечестивый Консульт - Р. Скотт Бэккер

Она запретила казнить его, ибо желала, чтобы он жил, поскольку в каком-то умоисступлённом безумии жизнь Кельмомаса значила для Эсменет больше, чем её собственная. Мамочка!

Единственной настоящей загадкой было то, почему это заботило отца… и почему он вообще вернулся в Момемн. Ради любви?

– Безумие! – вскричала мать, голос её был настолько хриплым и резким, что, казалось, ободрал и обжёг его собственную глотку. Декапитанты лежали на камне слева от неё, одна высушенная голова опиралась на другую. У ближайшего рот раскрылся, словно у спящей рыбы.

Интересно, дано ли им зрение? Могут ли они видеть?

– Я… я… – начал он, почти чувствуя, как фальшивые страдания корёжат его голос.

– Что? – едва ли не завопила она. – Что я?

– Я просто не хотел делиться, – без увёрток сказал он, – мне было недостаточно той части твоей любви, которую ты мне уделяла.

И удивился тому, как честное, казалось бы, признание может в то же самое время быть ложью.

– Я лишь сын своего отца.

* * *

Он ничего не видел. Не слышал звуков и даже не чувствовал запахов, вкусов или прикосновений. Но он помнил об этих ощущениях достаточно, чтобы невообразимо страдать от их отсутствия.

Помнить Маловеби не перестал.

Сияющая фигура Аспект-Императора, воздвигшаяся перед ним. Ревущий вокруг вихрь, жалкая кучка обрывков, когда-то бывшая шатром Фанайяла. Его собственная голова, покатившаяся с плеч. Его тело, продолжающее стоять, извергая кровь и опорожняя кишечник. Колдовская Песнь Анасуримбора Келлхуса, его глаза, сверкающие как раздуваемые ветром угли и источающие вместо дыма чародейские смыслы. Слетающие с губ Аспект-Императора ужасающие формулы Даймоса…

Даймоса!

И хотя у него не осталось голоса, он кричал, мысли его бились и путались, сердце, которого у него теперь тоже не было, казалось, яростно трепыхалось – мучительно жаркая жилка, пульсирующая в вечном холоде бездонных глубин. Кошелёк! Он попал в кошелёк, словно приговорённый к смерти, зашитый в грубую мешковину и брошенный в море зеумский моряк. И теперь он тоже тонул, полностью лишённый ощущений и чувств, погружался в леденящую бездну зашитым в мешок, сотканный из небытия.

У него не было конечностей, чтобы ими бить и пинать.

Не было воздуха, чтобы дышать.

Остались лишь мелькающие в памяти тени воспоминаний о собственных муках.

А затем каким-то необъяснимым образом глаза его вдруг распахнулись.

И был свет, гонящий прочь темноту, – он видел его. Нечто холодное прижималось к его щеке, но остальное тело оставалось бесчувственным. Маловеби попытался вдохнуть, чтобы завопить, – он не знал, от восторга или от ужаса, – но не смог ощутить даже своего языка, не говоря уж о дыхании…

Что-то было не так.

Маловеби увидел исходящий от костра молочно-белый свет. Разглядел громоздящиеся вокруг камни, скальный навес и путаницу ветвей – корявых, словно паучьи лапы… Где же его руки и ноги? И, самое главное, где же его дыхание?

Его кожа?

Случилось нечто непоправимое.

Искры костра, возносившиеся в небо с клубами дыма, исчезали среди незнакомых созвездий. Он слышал голоса – мужчины и женщины, горестно спорящих о чем-то. Проступив из ночного мрака, в свете костра вдруг появился ангелоподобный лик совсем ещё юного норсирайского мальчика…

Выглядевшего так, будто его лупят палками.

* * *

Опустошение – это когда ты чувствуешь себя частью чего-то совершенно неодушевлённого, принадлежишь чему-то, что никогда не смогло бы даже просто понять, что такое веселье. Маленькому мальчику казалось, что Мир всей своей тяжестью катится прямо по нему, причиняя нескончаемую боль. Его мать и отец препирались невдалеке у костра. Он старался дышать так, как дышали другие мальчики, которых ему доводилось видеть спящими, грудь его колыхалась не больше, чем колышутся скалы, остывающие в вечерней тени, и даже сердце его билось медленно и размеренно, хотя мысли и неслись вскачь.

– Он не спит, – несмотря на все его усилия, сказал отец.

– Мне всё равно, спит он или нет, – пробормотала в ответ мать.

– Тогда позволь мне сделать то, что необходимо сделать.

Мать колебалась.

– Нет.

– Его необходимо прибить, Эсми.

– Прибить… Ты говоришь о маленьком мальчике, как о запаршивевшем псе. Это потому что…

– Это потому что он не маленький мальчик.

– Нет, – сказала она устало, но с абсолютной убеждённостью, – это потому, что ты хочешь, чтобы твои слова звучали так, будто ты говоришь не о собственном сыне, а о каком-то животном.

Отец ничего не ответил. Высохший куст акации торчал из расположенного между ним и Кельмомасом участка земли, казалось, разделяя ветвями образ Аспект-Императора не столько на куски, сколько на возможности. Принц осознал, что удивлялся могуществу нариндара, завидовал его Безупречной Благодати, всё время забывая о Благодати, присущей его отцу, непобедимому Анасуримбору Келлхусу I. Но именно он был Кратчайшим Путём, волной неизбежности, бегущей по ткани слепой удачи. Даже боги не могли коснуться его! Даже Айокли – злобный Четырёхрогий Брат! Даже Момас, Крушитель Тверди!

Они обрушили на него всю свою мощь, но отец всё равно уцелел…

– Но зачем прислушиваться ко мне? – молвила мать. – Если он так опасен, почему бы просто не схватить его и не сломать ему шею?

Самармас беспрестанно подвывал, Мамааа! Мамоочкаа!

Отец упорствовал.

– По той же причине, по которой я вернулся, чтобы спасти тебя.

Она прижала два пальца к губам, изображая, будто блюёт: жест, которому она научилась у сумнийских докеров, знал Кельмомас.

– Ты вернулся, чтобы спасти свою проклятую Империю.

– И, тем не менее, я здесь, с тобой, и мы… бежим из Империи прочь.

Свирепый взор её дрогнул, но лишь на мгновение.

– Да просто после того как Момас, тщась убить тебя и твою семью, уничтожил Момемн – город, названный в его же честь, ты понял, что не спасать её уже поздно. Империя! Пффф. Представляешь, сколько крови течёт сейчас по улицам её городов? Все Три Моря пылают. Твои Судьи. Твои князья и Уверовавшие короли! Толпы пируют на их растерзанных телах.

– Так оплачь их, Эсми, если тебе это нужно. Империя была лишь лестницей, необходимой, чтобы добраться до Голготтерата, а её крушение оказывалось неизбежным в любом из воплощений Тысячекратной Мысли.

Мальчику не нужно было даже смотреть на свою мать – столь оглушительным было её молчание.

– И поэтому… ты возложил её бремя… на мои плечи? Потому что она была заведомо обречена?