Когда вырастают дети - Ариадна Борисова

Аппетит приходит во время обжорства. Мамик объедалась вещами не покладая рук. Сверхдостаток был для нее важнее всего. Она изо всех сил внушала Саньке, что тяга к богатству заложена в человеческой природе, и все движется по кругу: богатство дает независимость, свобода – уверенность, стойкие позиции вызывают любопытство людей, интерес людей провоцирует популярность, слава ведет к еще большим материальным благам. Обидно, конечно, что после финального акта в гражданском состоянии в вечность нельзя взять караваны с нажитым добром. Но зато детям найдется что поесть и где жить, у них будут лучшие условия, возвышающие их над другими… А ты говоришь – зачем я набираю вещи. Для тебя, Сашхен, для тебя! Относись к вещам бережно. Погоди, еще спасибо скажешь, когда я помру и они превратятся в винтаж. Ни у кого нет, у тебя – полно, и сам из тех людей, что из телевизора не вылазят. Ну и пусть кто-то из них вор, на лбу не написано. Зато богатый, известный и уважаемый. И ты будешь таким – известным и уважаемым. Деньги, слава, морда на экране. Счастье.

Точного определения страсти мамика Санька так и не нашел. Спустя несколько лет отец грустно пояснил:

– Это вещизм, сын. Моя вина, за столько лет не смог перевоспитать.

«Любовная лодка разбилась о быт», – подумал Санька. По литературе как раз проходили Маяковского.

В молодые годы отца «вещизмом» называлась подчиненность добру во втором его значении – имущество. Слово «вещизм» исчезло, потому что вещи победили человека, а он и не заметил. Пока бывшие советские люди вживались в рынок и знакомились с капитализмом, вакантное место «вещизма» в словаре пустовало. Затем в пробел просочился «шопинг», производное от забугорного слова shop (магазин). И мамик заразилась непреодолимой тягой к потребительству.

Шопоголизм – как наркотик. Человек покупает, покупает и не может остановиться. Неясно, спорт это, хобби или психическое заболевание, но в любом случае любовь к затариванию добром у мамика односторонняя. Время от времени на нее нападает блажь посетить магазины экстра-класса, где господин Шопинг заявляет ей в глаза, что между ним и парикмахершей (заведения, напомним, с маркой «эконом») не может быть ничего общего. «Ресурсов. NET». Мамик неизменно переживает микростресс от бессовестной честности Шопинга и собственной неплатежеспособности. У нее повышается давление. Высокий накал, чувство, что палец суешь в розетку… Но, несмотря на такое электрическое напряжение, мамик иногда умудряется найти контакт с надменным господином.

«Франция», – оповещал ценник мелкими и, тем не менее, гордыми буквами в посудном отделе супермаркета. Ценник стоял на полке перед набором гибридов охотничьей кружки с фужером. Точнее, с бокалом. Сверху стекло, в середине расписная майолика, снизу толстая ножка из какого-то подчерненного металла. Стоимость набора была задрана по-конски, но мамик застонала:

– Ах, какие бокальчики! Хочу, хочу!

«Хотеть не вредно, вредно не хотеть», – говорит обычно ее подруга, маникюрша Василиса Онисифоровна. Возможно, она права, но четверть бюджета семьи уходила на погашение кредита за машину. Тогда мамик пораскинула мозгами и договорилась со своей клиенткой, заведующей детским садом, что отец с Санькой распишут зайчиками-лисичками коридоры в саду. Они расписали. Мамик хвалила себя за предприимчивость (всегда приятно быть предприимчивым за чужой счет). Приготовила место в серванте. Купила. Поставила так, чтобы шесть бокало-кружек из самого города Парижу многократно отражались в зеркальных стенках.

– Зачем тебе этот кич? – спросил Санька.

– Не мне, а для гостей, – она любовалась и постанывала уже удовлетворенно. – Лялечки бокалы!

– Ты мучила нас для гостей?!

Мамик обиделась:

– Что, думаешь, я – единоличница? Эгоистка? Пусть и гости красоте радуются!

Да… Гости. По праздникам шумной толпой, с подругами и родственниками, в дом вваливаются парикмахерши тетя Леночка, тетя Мариша и маникюрша Василиса Онисифоровна. Квартиры у них тесные и не у всех есть, а «хата» мамика вмещает всю дружную компанию. На еду складываются вместе.

Мамик гнет перед ними понты, чтобы обзавидовались. Но свой антураж она обставляет и для нужных людей, чтобы у них создалось достойное впечатление о качестве жизни Дмитриевских-Молотковой. Нужные – это блат. «Блат» – уходящее слово, его приятель дефицит уже давно сошел с заднего крыльца, но «нужники» – мамикины клиентки с мужьями, где-то что-то преподающими, кем-то управляющими и руководящими, – по-прежнему необходимы для удобства быта и устройства Санькиного будущего. Эти люди являются изредка вне праздничных дат, и тут уж мамик старается не ударить лицом в грязь. Стол плывет посреди гостиной, белый, нарядный, блестит икрой и перламутром семги, серебряные мачты бутылок выныривают из волн салатов… Не стол, а корабль. После ухода гостей он напоминает разграбленное пиратами судно.

Нужники льстиво зовут мамика «маэстро Елизавета». Еще бы, ведь от ее виртуозных рук зависит светский вид их голов. Отец двигается бочком позади модных причесок и торопливо разливает дорогое вино во французские бокалы. Спешит сесть, чтобы спасти разговор, уведенный мамиком в дебри туризма и сленга. Мамик по разу была в трех странах и считает себя заправской путешественницей. Любит поговорить об египтах-турциях-таиландах, где дешевое золото, пирамиды, крокодильи фермы, потрясные вина. Вообще цимес, несмотря на кидалово по мелочам. А о чем еще говорить? Не о политике же, она и так всех задолбала по зомбоящику… Нужники смотрят на нее, открыв рты, как на ложную царевну-лягушку, которая повела рукой – и посыпались кости вместо цветов. Если мамик ляпает что-нибудь философское, вроде «время вносит свои конкренктивы», Санька ловит сочувственные взгляды, брошенные на отца ее бомондом, и, лопаясь от смеха, пялится на обои. Тренирует выдержку. Обои немецкие, цвета высветленной солнцем сосновой коры, жатые для придания натуральности. Саньке хочется хохотать заливисто, громко и гневно. Хорошо, что сидеть визави с нужниками он сподобился только в этом году, раньше мамик к «нужниковскому» столу не допускала.

Когда-то на простеньких обоях в полоску Санька устраивал в гостиной выставки из своих рисунков и коллажей. Один из отцовских друзей сказал мамику: «Елизавета Геннадьевна, ваш мальчик – второй Кандинский». Она как будто обрадовалась, потом спросила у отца, кто такой Кандинский. Отец принес альбом. «Странные картины, – удивилась мамик. – Как волосы у нас в урне». В смысле, в парикмахерской. Поступить в художественную школу Саньке не разрешила. Спит и видит сына банкиром, вернее, владельцем банка, поэтому за столом для нужных людей замаячил мелированный начес жены доцента экономического факультета.

Друзья отца перестали к нему приходить. Он стыдится глупостей мамика, и Саньке за нее обидно. Плевать ему на вещизм и «конкренктивы», она все равно лучше других. Такая вся мамик-мамик, красивая и молодая.

Мамиком Санька начал звать ее в пять лет. Она была самая юная и веселая среди мам на детской площадке, соглашалась поиграть в прятки и мяч. Играла с азартом, не только из одолжения. Позже бурно радовалась футбольным удачам Саньки и так же бурно сокрушалась из-за промахов. Со времени его детства мамик сильно изменилась, но, кажется, не повзрослела. По-прежнему, если за что-то выбранит или даст подзатыльник, сейчас же пожалеет, кинется обнимать, простит… На рукоприкладный ураган у нее уходит несколько секунд, на жалость – минута. Из-за этой минуты Санька, как первоклассник, готов терпеть подзатыльники и затрещины. Не больно, да и не всегда дотягивается мамик, приходится подпрыгивать – сын вырос.