Похвала добродетели - Эльдар Бертович Гуртуев

с тобою — гости на ее свадьбе. И мы должны радоваться ее счастью. Не грусти, гармоника!».

После этого мы не бывали с Марзият на свадьбах. Она уехала от нас навсегда, и люди говорили, что она счастлива, потому что давно уже хотели ее счастья.

Много лет прошло с тех пор. Новые гармонистки появлялись в нашем селе. Но только про самых лучших говорили: хорошо играла, почти как гармонистка Марзият. Так и говорили — почти...

Потому что так, как она, играла только она, и навсегда в сердце моем звучит веселящий душу и зажигающий кровь исламей гармонистки Марзият, а память глаз моих хранит ее улыбку, лучшую улыбку в мире.

Рассказ про старого осла

Перевод В. Кузьмина

— Бей его! Бей!

— Так его, эх-хе-хе!

— Бей лопоухого!

Камни, куски глины, острые обломки битого кирпича летели в него отовсюду. Попадали по спине, по ногам.

Его били и гнали. И прежний хозяин, которому он стал не нужен, и безусые юнцы, и женщины, идущие по воду.

Он убегал.

Не так резво, как в молодости, но убегал, гонимый каменьями и проклятиями, гонимый смертной обидой, горькой и безысходной, терзающей его старое ослиное сердце.

Один из камней попал ему в голову. Он чуть не упал. В глазах потемнело. Только ноги, как заводные, по привычке несли его все дальше и дальше, за околицу, где рос спасительный густой кустарник, в котором можно было укрыться от побоев и оскорблений.

Старый осел давно уже не доставлял хлопот своему хозяину. С того самого дня, как прогнали его за ворота родной усадьбы, исхлестав хворостиной. Иногда он по забывчивости возвращался домой, но прежний владелец все больше зверел, хватаясь за что попало.

И ослабевшее доброе животное научилось понимать, что, вопреки законам божеским и человеческим, приходить сюда вовсе не следует.

Куда же деваться? Где укрыться от палящих солнечных лучей в летнюю полдневную пору, от студеного ночного ветра зимой, насквозь продувающего ущелье?

Не было ответа на этот вопрос.

Тяжко было осенью, когда над долиной повисала свинцовая хмарь и ливень сплошной стеной накрывал и аул, и кусты за околицей, и свалку, где находил себе приют бездомный осел.

Тугие струи дождя бередили незажившие раны, пронизывали болью и холодом. А когда дождь утихал и свалявшаяся шерсть высыхала, еще долго ныли ссадины и ушибы, слезились глаза.

Но все это еще можно было терпеть. Самым страшным оставалось горькое сознание того, что больше он никому не нужен.

Почему так случилось, он понять не мог.

Но чувствовал, что в нем есть еще силы, чтобы возить дрова из лесу, увесистые и душистые копны сена, катать на спине шумливую детвору, как бывало в давние славные времена.

Он с младенчества был приучен к работе, к сельскому труду, такому разному и нужному людям. И теперь тосковал по нелегкому, но всегда необходимому делу.

Нрава он был спокойного и покладистого. Никто не помнил, чтобы он лягнул или сбросил кого-то со своей широкой надежной спины.

Сейчас его гнали от любых ворот. Лишь в колючем терновнике, рядом со свалкой, никто не трогал и не обижал осла. Здесь же находил он скудную пищу, копаясь в отбросах.

Труднее всего было зимой. Когда выпадал снег и первые морозы схватывали серебристым ледком траву и ветви деревьев, он, скользя копытами, поднимался по крутой каменистой тропе до заброшенного коша и там коротал длинные зимние дни и ночи под прохудившейся кровлей, пожевывая лежалую прелую солому.

И ему хотелось навсегда уйти из жизни, тусклой и тягостной, как та почерневшая солома.

Но он не знал, как это сделать. Не знал — и все тут, хотя жизнь вконец ему опостылела.

Как-то утром старый осел заметил, что небо над долиной стало синим, потеплел воздух, побежали с гор ручейки талой воды, а под застрехой вдруг поселились скворцы.

Пришла весна. Яркая, долгожданная.

Осел заторопился вниз, в аул, к людям, забыв о побоях и издевательствах, подгоняемый жаждой вновь увидеть весеннюю суету, услышать знакомые голоса, почувствовать запах дыма.

Жизнь становилась желаннее, потому что была весна.

Но прошлогодняя история повторилась. Снова в него швыряли камнями и грязью, снова осыпали незаслуженными оскорблениями.

Не успел он появиться на полянке возле сельмага, как подвыпившая компания молодежи, стоявшая там, мигом растеряла все свое добродушие и веселость.

Здоровенный парень в расстегнутой куртке, увидев осла, подбежал к грузовику, открыл дверцу кабины, сел и завел мотор. Вот теперь-то он на славу позабавит дружков. Грузовик дрогнул и двинулся на осла.

Спрятаться негде на открытом месте. По обеим сторонам улицы — длинные ряды каменных, кирпичных и железных оград. А бежать — разве убежишь от машины?

Громыхающее чудище каждую секунду угрожало сбить с ног, смять, раздавить... Оно подъезжало вплотную, ударяло в бок перепуганного задыхающегося осла и откатывалось, чтобы тут же опять напасть.

Приятели пьяного шофера давились от смеха.

А старый осел, которого покидали последние силы, ждал либо смерти, либо конца этого ужасного представления.

Теперь только извечный инстинкт самосохранения заставлял его передвигать налитые тяжестью ноги.

С тех пор он больше не появлялся в центре аула. Изредка подходил к дому, где жил бывший его владелец, останавливался, стараясь не привлекать к себе внимания, и с наслаждением вдыхал знакомые запахи. Потом возвращался в терновник.

Однажды в сумерки хозяин увидел осла сквозь решетчатую ограду.

— Чтоб тебя, проклятого, волки задрали! — с досадой прошептал старик и побежал в дом.

Осел понял, что в этом злобном шепоте таится угроза, и бросился прочь. Когда хозяин вышел с ружьем, на улице уже никого не было.

Дни тянулись монотонно и нудно, безрадостные и пустые, словно нехотя сменяя друг друга. Старый осел испытывал все ту же давящую тоску одиночества, тяжесть безделья и собственной бесполезности. Он часто выходил из кустарника и подолгу стоял у тропинки, ведущей к мосту. Здесь проходили люди, потому что по другую сторону реки раскинулся курорт с красивыми большими домами и парком.

Веселые, нарядно одетые люди не спеша прогуливались по тропе, останавливались у перил и смотрели на бегущую внизу реку, где на каменистом берегу резвилась детвора. Загорелые мальчишки прыгали в воду, потом лежали, распластавшись на нагретых солнцем плоских валунах.

И