На скамейке возле Нотр-Дам - Ирина Степановская

– Если ты хочешь поехать отдыхать, конечно, мы с папой дадим тебе деньги.

Чуть не с первого же дня моего романа с НИМ мои родители, случайно увидевшие нас на улице, высказались о моем избраннике резко и несправедливо. Он, в свою очередь, никогда о них дурно не говорил, но он с ними практически и не был знаком. Но даже если бы и познакомился поближе, это мало что изменило бы. Его такие вещи не интересовали. Свой выбор сразу же сделала я, и не в пользу родителей. Примерно с этого времени между нами будто установилась высокая непробиваемая стена. Меня раздражало любое их участие в моей жизни, и если раньше я бывала испугана и шокирована некоторыми неосторожными высказываниями моей матери, то последние десять лет я попросту не слышала, что она мне говорит. Возражать было бесполезно, да мне и не хотелось возражать. А после ЕГО смерти это было бы и бессмысленно. Мы ограничивались редкими замечаниями. Отца я видела еще реже – он много работал. Когда он приходил, мать кормила его в кухне, а я не выходила. Меня подташнивало от запаха еды. Иногда я слышала, как он спрашивал у матери обо мне.

– Как Танечка?

– У нее болит голова, – был почти неизменный ответ. Меня он вполне устраивал.

Сейчас мать стояла в коридоре с вытертой старой сумкой. Когда-то из этой сумки мне выдавались деньги на завтраки в школе, потом на кафе в институте.

– Отдашь, когда сможешь, – сказала мне мать, подавая пачку денег. Если бы она не сказала, что «в долг», я бы их никогда не взяла. Но сейчас я неуверенно протянула руку.

– Я очень рада, что ты поедешь. И даже не спрашиваю – куда. Куда бы ты ни поехала – это должно пойти тебе на пользу, – сказала мать. Я ничего не ответила на это. Почему она все время вмешивается в мою жизнь? Какое ей дело, куда я собираюсь? Это она нарочно сказала, что ничего не спрашивает, а потом с отцом наверняка будут обсуждать это каждый день, пока я не уеду. А если я скажу, что собираюсь в Париж, она наверняка припомнит ту мою давнюю поездку…

Язык мой не повернулся сказать «спасибо». Я стояла с деньгами в коридоре, как ледяной столб, пока она не ушла. Потом я вернулась в свою комнату и долго сидела, разглядывая деньги. Они жгли мне руки, застилали глаза. Несколько раз я порывалась встать и вернуть их. Но мысль о том, что если я не поеду сейчас, то я уже никогда в Париж не поеду, заставила меня остановиться. Я и сама не подозревала, как много значила для меня сама эта идея – Париж. Я ведь была там счастлива. Несколько дней сплошного счастья. За это, в принципе, можно было бы отдать жизнь. Если пересчитать на Москву – здесь за десять лет у меня вряд ли набралось бы столько дней такого безоблачного, щенячьего восторга. А ведь я там плакала. Да, сейчас я вспомнила, что я плакала в Париже. А здесь, в Москве – слезы не лились. Они окаменели внутри меня. Я вдруг вспомнила, что в Англии жила такая королева – Виктория. Она после смерти своего мужа, принца Альберта, устроила в своем дворце траурный зал, в котором просидела несколько лет, почти никуда не выходя. Она носила черное и все плакала по своему горячо любимому супругу. Она даже не приходила на открытия заседания парламента, и англичане стали этим очень недовольны, потому что они хотели видеть свою королеву. И вот однажды к ней пришли ее министры и сказали, что, посколько она является действующей королевой, ей пора выходить и приниматься за работу. И она вышла, видя в этом свой долг, но, видимо, печаль ее сидела в ней так глубоко, что она перестала влезать во все тонкости управления государством, и это как раз способствовало тому, что английская монархия стала выполнять больше представительские, чем управленческие функции. Конечно, это звучит как лекция, которую я читаю студентам, но это вообще-то моя особенность. И ОН тоже всегда говорил мне, что нужно «повышать образность языка». Боже, как я была благодарна ему за замечания! Не хуже, чем сама Виктория, которая почти во всем следовала советам своего принца Альберта. Но я – не королева. Какое уж тут государство? Я все никак не могу управиться с собственной жизнью. А впрочем, собственная жизнь – разве это тоже не госудаство, в котором ум – парламент, а руки-ноги – армия? Господи, как ОН бы посмеялся надо мной за эти мои фантазии… ОН был гениальным поэтом.

Он был безумно талантлив, мой друг. Но зарабатывал деньги тем, что писал какую-то халтуру. Сценарии сериалов. Он сам даже не говорил никогда о том, что пишет. Когда я приходила к нему и с благоговением спрашивала, над чем он сейчас работает, он отрывался от компьютера, прищуривал глаза и рисовал мне словесные картины, будто смотрел через видоискатель камеры. Он мог рассказывать что угодно – я слушала и восхищалась, потому что его рассказы были и в самом деле достойны восхищения. Он рисовал мне картины: как голубеют и блестят на солнце вершины гор, как спотыкаются измученные лошади, и краснокожие воины с раскрашенными лицами ведут их под уздцы, и камни падают из-под копыт прямо в пропасть. Как достойно сидят в повозках под шерстяными пологами их женщины, завернутые в красные одеяла, и держат у груди сморщенных, смуглых детей. И эти картины были совершенно отличны от тех, которые потом воплощались в экранной жизни.

– Танька, деньги еще никто не отменял, – говорил он.

Но, как я могла заметить, денег у него почти никогда не было. Он не умел с ними обращаться. Он их не любил. И когда они появлялись, растрачивал их, не считая, на всякие глупости. Мы тогда и в Париж поехали на неожиданно свалившийся на него гонорар. Он вел переговоры, чтобы открыть в Париже выставку своих фотографий – он ведь еще чудно фотографировал. Правда, когда мы туда приехали, того человека, с которым мой друг вел переговоры, на месте не оказалось, тот зачем-то должен был срочно улететь в Штаты. Но, как оказалось, мой друг нисколько из-за этого не расстроился. Уже потом я узнала, что в Париж он, похоже, сбежал. Его третья жена вроде бы родила ему ребенка. А он говорил, что ребенок не от него, и поэтому он не хочет ехать в роддом. Я была счастлива, потому что надеялась на его развод…

Но это я узнала потом, а в Париже я даже не знала, что он, оказывается, в третий раз официально женился. По большому счету, это не имело для меня никакого значения. Ведь мы и познакомились, когда он уже был женат. Только на своей первой тогда жене. Однако любил он всегда только меня. Только меня…

Кстати, это именно он пристрастил меня к кофе. Он пил его постоянно. Он обожал жевать кофейные зерна. Он говорил, что они придают ему бодрость, как индейцу на горном перевале, уставшему от трудного пути. Это было правдой. Ему было от чего устать. Вся его жизнь была войной. За себя. Он много лет искал себя, и он искал тех, кто сможет его оценить в полной мере. Он выдавал халтуру на-гора, но я-то знала, что в его столе лежат прекрасные куски никому не нужных произведений. Гениальные отрывки чудесных сценариев, сотни страниц незаконченных романов, целые действия брошенных пьес. Он почему-то не мог ничего закончить. Бросал, загораясь новой идеей, работу, на которую потратил много времени.

– Почему ты бросил? – спрашивала я его.

– Потому что это – говно. – И он расписывал мне замечательные новые проекты. Восхитительные идеи. Они были чудо как хороши. Только чтобы их воплотить, у него всегда не было времени и не было денег. У меня тогда денег тоже было немного. Как, впрочем, и сейчас. И вот я смотрела на эти бумажки, что дала мне мама, и думала – как это гадко с моей стороны – пользоваться ее деньгами. Она ведь терпеть не могла ЕГО. С другой стороны, мой друг часто брал деньги в долг. Я возьму в долг, – решила я. И обязательно отдам, что бы ни случилось. После этого мне стало легче. И вся моя затея с поездкой с этого дня получила реальное воплощение. Я доведу дело до конца. Я поеду. Может быть, в Париже мне повезет, и я снова увижу ЕГО, хотя бы во сне. Мне очень не хватало снов, в которых я была бы вместе с ним. Я потихоньку начала собираться.