Хуторок в степи - Валентин Катаев

Священник в траурной глазетовой ризе с серебряным вышитымкрестом на спине, из-под округленных краев которой высовывались короткие ручкив темных рукавах подрясника, произносил красивые слова панихиды и ловко крутил нацепочках и бросал в разные стороны кадило с раскаленными угольями, рдеющими,как рубины. Лиловый дым вылетал клубами и быстро седел, таял на ветру, оставляяв воздухе тяжелый бальзамический запах росного ладана. Псаломщик с благоговейновыпуклыми веками прикрытых глаз и солдатскими усами, в точно таком же драповомпальто, как у Василия Петровича, даже с такой же потертой бархаткой наворотнике, быстро, то повышая, то понижая голос, подпевал священнику. Оба –священник и псаломщик – делали вид, будто совсем не торопятся, хотя ВасилийПетрович видел, что они очень спешат, так как им предстоит отслужить ещенесколько панихид на других могилах, где их уже ждут и даже делают издалинетерпеливые знаки. И было заметно, как они обрадовались, когда дошли до конца,и с особенным воодушевлением запели «Надгробное рыдание творяще песнь» и такдалее, после чего семейство Бачей приложилось к холодному серебряному кресту,и, пока этот крест псаломщик поспешно завертывал в епитрахиль, Василий Петровичпожал руку священника, с чувством неловкости передавая в его ладонь дваскользких серебряных рубля, на что священник сказал:

– Благодарствуйте! – и прибавил: – А я слышал, что у васкрупные служебные неприятности. Но уповайте на бога, авось как-нибудьобойдется. Имею честь кланяться! Какова погодка, а? Так и крутит…

Что-то оскорбительное послышалось Василию Петровичу в этихсловах. Петя видел, как отец вспыхнул. Василий Петрович вдруг с особеннойостротой вспомнил, как на него кричал попечитель, вспомнил свой унизительный страх,и в нем снова заговорило чувство гордости, которую он все время старалсяподавить с христианским смирением. В эту минуту он решил ни за что несдаваться, а если придется, то до конца пострадать за свою правду.

Но, вернувшись с кладбища домой и немного успокоившись, онснова почувствовал прежние сомнения: имеет ли он право жертвовать благополучиемсемьи?

Между тем рождественские каникулы шли своим чередом, тольконе так весело, беззаботно, как в прежние годы.

Так же томительно-медленно приближался синий вечерсочельника с его постным кухонным чадом и первой звездой в окне, до появлениякоторой нельзя было ни зажигать огня, ни садиться за стол есть кутью и узвар.Так же на первый день справляли елку и так же заходили на кухню с улицы славитьХриста мальчики со звездой, увешанной елочными бумажными цепями и с круглойбумажной иконкой посередине. Так же по вечерам таинственно и праздничновспыхивали в замерзших окнах синие алмазики месячного света. Так же встречалиНовый год яблочным слоеным пирогом с запеченным на счастье новенькимгривенником в бумажке. И так же в яркий, трескучий морозный полдень с соборнойплощади доносились звуки полковых оркестров крещенского парада.

Приближался конец каникул. Нужно было принять какое-нибудьрешение. Василий Петрович совсем пал духом. Чувствуя душевное состояние отца,мальчики тоже приуныли. Одна лишь тетя изо всех сил старалась поддерживатьпраздничное настроение. В новом шелковом платье, со всеми своими любимымикольцами на тонких пальцах, пахнущая французскими духами «Кёр де Жанетт», онато и дело садилась за пианино и, раскрыв комплект «Нувелиста», играла вальсы,польки и цыганские романсы из репертуара Вяльцевой. В крещенский вечер оназатеяла гадания. В полоскательницу со свежей водой лили, за неимением воска,парафин; жгли на кухне скомканную бумагу и потом рассматривали ее тень напразднично выбеленной стене. Но все это тоже выходило не вполне натурально.

Накануне первого учебного дня, поздно вечером, сквозь сонПетя снова услышал за дверью столовой голоса папы и тети.

– Вы этого не сделаете, не должны сделать! – говорилавзволнованным голосом тетя.

– Но что же? – спрашивал отец, и было даже слышно, как онхрустит пальцами. – Как же быть? Каким образом мы станем существовать? Имею лия на это право? Какое горе, что с нами нету покойной Женечки!

– Поверьте, покойница Женя ни за что не позволила бы вамунижаться перед всеми этими чиновниками!..

Скоро Петя заснул и уже больше ничего не слышал, но утромпроизошло необыкновенное событие: первый раз в жизни Василий Петрович не наделсюртука и не пошел на уроки. Вместо этого кухарка была послана в лавочку за«министерской» бумагой, и Василий Петрович своей четкой, бисерной скорописью,без росчерков и завитушек написал прошение об отставке.

Отставка была холодно принята. Однако никаких неприятныхпоследствий не произошло: по-видимому, не в интересах попечителя было раздуватьэто дело. Таким образом, Василий Петрович остался без службы, то есть с нимслучилось самое страшное, что только могло случиться с семейным человеком, неимеющим никаких других средств существования, кроме жалованья.

У Василия Петровича были небольшие сбережения, которые онкопил уже давно, мечтая съездить за границу сначала с женой, а потом, после еесмерти, с мальчиками. Теперь эти мечты, конечно, рушились. Вместе с деньгами,полученными Василием Петровичем при выходе в отставку из эмеритальной кассы икассы взаимопомощи, образовалась сумма, на которую можно было очень скромнопрожить около года. Но как существовать дальше – было решительно неизвестно,тем более что возникал вопрос о дальнейшем пребывании в гимназии Пети иПавлика: до сих пор мальчики, как сыновья преподавателя, учились даром, атеперь предстояло вносить непосильную плату за право ученья.

Но самое тягостное для Василия Петровича, всю свою жизньпривыкшего трудиться, было вынужденное ничегонеделанье. Он не знал, куда себядевать, целыми днями ходил по комнатам в старом домашнем пиджаке, забывалстричься, заметно постарел и часто ездил на конке на кладбище, где подолгусидел у могилы жены.

Павлик, еще не вышедший из детского возраста, совсем непонимал, что на них свалилось большое несчастье, и продолжал жить в полное своеудовольствие. Но Петя понимал все. Мысль о том, что, вероятно, ему придетсяоставить гимназию, снять с фуражки герб и донашивать свою форму с крючкамивместо блестящих металлических пуговиц, как обычно ходили выгнанные гимназистыили экстерны, вызывала в нем чувство болезненного стыда. Это усугублялось тойзловещей переменой, которую Петя стал замечать по отношению к себе со стороныгимназического начальства и некоторых товарищей.