Память девушки - Анни Эрно

От одного образа к другому я следую за этой девушкой с того вечера, когда она спустилась вместе с соседкой в подвал и Г. пригласил ее танцевать, но ухватить каждый шаг в ее скольжении по наклонной, понять, что ею двигало и как она пришла к нынешнему состоянию, я не в силах.

Могу лишь сказать, что в понедельник 18 августа, вернувшись на рассвете в свою комнату, где ее соседка – снова – уже одета, она считает всё произошедшее в спальнике с Жаком Р. абсолютно незначимым, недействительным. (Это уже после паники, охватившей ее, когда она сняла джинсы и увидела на них кровь, а потом с облегчением поняла, что это месячные начались на неделю раньше.)

Я вижу, как желание Анни Д. достигло своей высшей точки. Для нее больше не существует ничего, кроме ее влечения к Г. Она по-прежнему верит, что он захочет ее, верит даже после того, как той же ночью пришла к нему в комнату и получила жесткий, гневный отказ на том основании, что она «была с Р.», и даже после того, как узнаёт, что Катрин, светловолосая вожатая, – помолвленная с призванным в Алжир парнем, чему подтверждением ее колечко с голубым камнем и письма с марками полевой почты, которые ежедневно кладут рядом с ее тарелкой, – заменила ее в постели старшего вожатого.

Она хочет, чтобы он показывал, всячески показывал, как его к ней влечет. Хочет, чтобы он находил удовольствие в ее теле, чтобы изнемогал от этого удовольствия. Для себя ей удовольствия не нужно.

Она не сдается, она ждет, что однажды ночью он захочет ее – и неважно, будет ли это каприз, жалость или ему надоест блондинка. Потребность в нем, в том, чтобы дать ему полную власть над своим телом, не оставляет в ней места достоинству.

Из-за его тяжелых век, пухлых губ и крепкого телосложения она считает, что он похож на Марлона Брандо. Неважно, что другие девушки-вожатые вполголоса говорят, что у него одни мускулы, а мозгов нет. Про себя она называет его Архангелом.

Однажды в перерыве она идет в С.-кий собор, стараясь не попасться на глаза кому-нибудь из вожатых, которые будут только рады поглумиться над ней – особенно этот парень с юга, напевающий всякие непристойности на мотив «Аве Мария», насмешливо глядя на нее. Бог, которому она молится, – лишь идол, замещающий Г., истинного Бога, который отвернулся от нее, равнодушный к ее отчаянию и страданиям, который предпочел ей блондинку. Господи, скажи только слово, и исцелится душа моя[24].

Я пишу и впервые понимаю, что та блондинка, возможно, решила сама заполучить место, которое случайно заняла я: помолвка помолвкой, а уступить его какой-то неуклюжей дылде в толстых очках (именно такой она, должно быть, увидела меня еще в первый день, когда нам с ней делали флюорографию в медпункте) она не могла. Вероятно, другие придерживались того же мнения, по крайней мере, я ни разу не слышала, чтобы кто-то осуждал двойную игру блондинки – все бессознательно давали согласие на мимолетную связь здоровяка-старшего вожатого и миловидной студентки, чья стройная фигурка, однажды продемонстрированная на пляже, тут же вызвала восторженный свист парней и их излюбленную шуточку про «пин-ап»: палец поднят вверх, символизируя эрекцию. Должно быть, я и сама так думала. Я считала, что она красивее и вообще всем лучше меня. В 2003-м я сформулировала это предельно кратко: «Она есть, а меня нет».

По мере того как я продвигаюсь, сложившееся в моей памяти повествование теряет свою изначальную простоту. Дойти до конца 1958-го означает согласиться на то, что все интерпретации, копившиеся во мне годами, обратятся в пыль. Ничего не сглаживать. Я не собираю по частям литературного персонажа. Я разбираю на части девушку, которой я была.

Подозрение: быть может, я подспудно хотела развернуть этот период своей жизни, чтобы проверить границы возможностей письма, довести до предела сцепление с реальностью (мне даже начинает казаться, что все мои предыдущие книги были лишь шажками в этом направлении)? А еще, возможно, поставить на карту образ писателя, который сформировался на мой счет у других, растерзать его, беспощадно обличить ложь, в духе «я не такая, как вы думаете» – эхом к «я не такая, я не глотаю», как смеялись вожатые, когда я проходила мимо.

Следующая сцена и вопрос, как о ней писать: Г. больше не хочет ее, а она не хочет Жака Р.

Как сегодня погрузиться в зачарованный дрейф той девушки, в ее ощущение, что она проживает самый волнующий этап своей жизни, – ощущение, из-за которого она нечувствительна ни к насмешкам, ни к издевкам, ни к оскорбительным комментариям?

В каком жанре – трагическом, лирическом, романтическом (даже юмористический возможен) – рассказать о том, что она пережила в С., о ее невозмутимости и спеси, которые остальные – абсолютно все – считали признаками чистого безумия и распутства?

Должна ли я написать, что за десять лет до Майских событий[25] была восхитительно бесстрашна, была предтечей сексуальной свободы, воплощением героини Бриджит Бардо в фильме «И Бог создал женщину» (которого я тогда еще не смотрела), и перенять ликующие интонации письма, отправленного Мари-Клод в конце августа 1958-го и теперь лежащего передо мной: «Что до меня, всё к лучшему в лучшем из возможных миров ‹…› я провела целую ночь с ‹…› старшим вожатым. Ты в шоке? А на следующий день я переспала с одним из физруков. Вот так вот: я аморальна и цинична. Хуже всего, что мне совершенно не стыдно. Это оказалось так просто, что через две минуты я об этом уже и забыла»? В таком случае я смотрю на девушку из С. через призму сегодняшнего дня, где никакие сексуальные проявления, кроме инцеста и насилия, не порицаются, а заголовки в интернете запросто сообщают: «Ванесса проведет отпуск в отеле для свингеров». Или же мне стоит взглянуть на нее глазами французского общества 1958-го, для которого ценность девушки измерялась ее «поведением», и сказать, что ее несознательность, простодушие и наивность просто жалки, взвалить всю ответственность на нее? А может, надо постоянно чередовать эти два исторических взгляда – 1958/2014? Хотела бы я придумать фразу, которая содержала бы и тот и другой и оставалась бы гладкой – просто за счет какого-то нового синтаксиса.

Каждый вечер – праздник. Она вместе с другими во всём: ходит на импровизированные вечеринки, слушает пластинки в темноте, участвует в розыгрышах (закатить директорский «ситроен» в обеденный зал), перелезает через ограду и шатается по пустынным улочкам С. Она не хочет упускать ни одной минуты настоящего, ни одного многообещающего вечера. Я вижу, как она:

– сидит за барной стойкой в заведении «У Грендоржа» и пьет джин, преодолевая отвращение к алкоголю, появившееся от вида пьяниц в родительском кафе;

– балансирует на стене, окружающей аббатство, и боится упасть, так как немного навеселе;

– шагает в шеренге между двумя парнями, держа их под руки и горланя похабную песенку с восторгом и чувством собственного превосходства, как всегда бывает, когда гуляешь по спящему городу;

– кладет голову на плечо – чье? – в кино во время польского фильма «Канал», который для нее – сплошной туман, потому что она не надела очков и не видит ни картинки, ни субтитров;

– чаще всего – сбегает, перепрыгивая через несколько ступенек, по двум лестничным пролетам, с сигаретой между пальцев, чтобы присоединиться к компании, состав которой меняется в зависимости от того, как распределились дежурные по спальням и парочки, предпочитающие остаться в комнатах наедине, – к компании, в эйфорию которой ей не терпится погрузиться.

Я не уверена в подлинности ее счастья, но сама она точно считает его подлинным. Важность этого восприятия сформулирована в цитате из ее красного дневника: «Нет подлинного счастья, кроме того, которое осознаёшь, когда им наслаждаешься» (Александр Дюма-сын).

В ней не осталось ничего от Ивто, от пансиона с монашками, от кафе-гастронома. В середине сентября ее навестят родители, дядя и тетя. Глядя, как они, размахивая руками, с громкими восклицаниями вылезают из «рено» у входа в санаторий, она не почувствует ничего, кроме удивления, что за один месяц совершенно их забыла. И со смутной жалостью обнаружит, что они старые.

Она ослеплена собственной свободой и ее масштабами. Впервые в жизни она зарабатывает деньги и сама покупает то, что ей нужно – пирожные, красную зубную пасту «Эмаль Диамант». Другой жизни ей не надо. Только это: танцевать, смеяться, шуметь, распевать непристойные песенки и флиртовать.

Ей так легко на свободе, вдали от материнских глаз.