Жизнь (не) вполне спокойная - Иоанна Хмелевская

В то время я была настолько невероятно глупой, что мне слов не хватает, чтобы это явление описать. Возможно, сердечная привязанность слегка влияла на умственные способности, но это слабое утешение. Однако самостоятельность мне удалось отвоевать до такой степени, что путешествие Варшава — Урсинов и обратно я проделывала без всякой опеки, при этом мне это не особенно понравилось. С южного вокзала, возле Служевца, нужно было пешкодралом протопать три с половиной километра.

Следующие каникулы, в сорок четвертом году, я провела с Люциной только наполовину. Не исключено, что это Люцина меня вытолкала, потому что боевую ситуацию она себе представляла очень хорошо, причем, так сказать, с обеих сторон.

О том, что ее муж сражался в подполье, мы говорили шепотом, а вслух заговорили об этом только после войны. Люцину в нелегальных целях использовали только время от времени. В урсиновском дворце на втором этаже разместились немецкие начальники, потом там находился военный штаб, и до сих пор никто не понимает, почему из дворца сразу не вышвырнули польское гражданское население, то есть нас. Удивительно, что не выселили, но это чистая правда.

Там квартировал и немецкий врач, прекрасно владеющий польским языком. Тридцать первого июля он окликнул Люцину.

— Где ваш муж? — спросил он.

— В Варшаве, — спокойно ответила Люцина. — Он в город поехал.

— Пожалуйста, найдите его в этом самом городе и уговорите вернуться.

— Это почему же? — немедленно поинтересовалась Люцина недоверчиво и враждебно.

— А потому, что иначе вы его никогда больше не увидите. Завтра в Варшаве начнется восстание.

Люцина состроила скептическую мину, хотя о назначенной дате восстания прекрасно знала. Она рассердилась, заявила, что никуда не поедет, что не знает, где именно находится ее муж, а ни в какое восстание не верит. Пророчество врача полностью сбылось, восстание началось, а своего мужа Люцина никогда больше в жизни не видела.

В конце августа ей сообщили, что на Садыбе лежит ее кузен Збышек, раненный в ногу. Военные действия были в полном разгаре, и Люцине нужно было как-то добраться до Садыбы и организовать перевозку раненого. И тут ей в голову пришла отчаянная идея. Она оделась в свой довоенный наряд: белое платье в красный горошек, красный шелковый плащ в белый горошек, на голову надела белую шляпку с красными цветами, на ноги — французские красные туфельки, на руки — белые кружевные перчатки. Сумочка тоже была в тон. И в этом наряде она открыто отправилась спокойным шагом, словно на прогулку, в Садыбу. И хоть бы какая собака к ней прицепилась! Хотя многочисленная немчура таращилась на нее с бешеным интересом.

Она устроила всё, как надо, вернулась без проблем, а ночью принесли Збышека и уложили у нее в комнате.

Збышеку было совсем плохо: высокая температура, а нога воспалилась и стала гнить. Люцина впала в черное отчаяние из-за полного отсутствия медикаментов. Как-то вечером сидела она на лавочке у дворца в компании соседей и переживала свои горести. Неожиданно к ней подошел тот самый немецкий врач.

— А вы, пани, любите шоколадные конфеты? — спросил он вежливо и без предисловий.

— Люблю, — не задумываясь, ответила Люцина. Что ей, жалко признаться в такой невинной слабости?

Врач сунул ей в руки килограммовую коробку шоколадных конфет фирмы Веделя.

— Вот, возьмите, пожалуйста, — сказал он крайне многозначительно. — Отнесите коробку домой и там съешьте.

Соседи окаменели, видя ее наглый флирт с фрицем. Люцина тоже похолодела, но тут ее осенило.

— Большое спасибо, — ответила она, поднялась и, не глядя на застывших от удивления соседей, вошла в дом.

В комнате она распаковала коробку, и оказалось, что внутри лежат тесно уложенные перевязочные материалы, различные лекарства, шприцы, ампулы и тому подобные медикаменты.

Збышек выжил, выздоровел, в плен не попал и только до конца жизни слегка прихрамывал.

Вообще говоря, наши личные контакты с врагом можно было пересчитать по пальцам, но зато они были весьма своеобразными. Какое-то время немецкие войска квартировали в Груйце. Как-то раз перепуганная домработница примчалась к моей матери.

— Проше пани, фриц к нам влез и кастрюлю украл!

— Как это «украл»?

— А я не знаю! Ввалился на кухню, заболботал, пальцем показывал, потом красную кастрюлю схватил и был таков.

— Ну, ничего не попишешь. Чтоб ему этой кастрюлей подавиться!

Через пару часов фриц с кастрюлей вернулся. Кастрюля была до краев налита гороховым супом, и фриц с изысканным поклоном вручил кастрюлю нашей Стаське, чем напугал ее до смерти.

Мама в ярости сперва решила суп вылить, но им очень заинтересовался пес. Ну хорошо, собаке можно отдать. Домработница из любопытства решила попробовать, что такое лопает эта немчура, а я последовала ее примеру. В результате всю кастрюлю горохового супа схомячили на троих Стаська, собака и я. Мама ни ложки в рот не взяла, потому что была уверена, что отравится даже каплей фашистской подачки, а я могу утверждать, что такого замечательного горохового супа я никогда больше в жизни не ела. Потом долгие годы я умоляла мать приготовить такой же, матушка, чье самолюбие было больно задето, старательно производила разные эксперименты, но успеха не добилась.

Наутро примчался тот же солдат, снова схватил кастрюлю и вернул ее полной крупника. Крупник я ненавидела, но попробовала, и мне пришлось признать, что супчик хорош. Собака в этой ситуации выгадала больше всех, крупник пришелся ей по вкусу даже больше, чем гороховый суп, а мама была ужасно расстроена и заявила, что не перенесет, если немцы будут ее подкармливать, как нищенку, и вообще, что эта скотина себе воображает!

Она велела домработнице немедленно найти солдата и презентовать ему полный котелок тушеной свинины с клецками. Домработница за солдатом не погналась, а разумно подождала его подношения на следующий день и одарила свининой. Тот взял, поблагодарил, после чего супчиков уже нам не приносил, потому что намек, видать, понял.

В сорок третьем году меня отдали в интернат сестер Воскресения Господня на Жолибоже. Я рвалась туда с силой торнадо, несомненно, под влиянием довоенной литературы о девочках, воспитывавшихся в монастыре, и в конце концов добилась своего. Очень важным аргументом было горячее желание мамы убрать меня с улиц города. Я была девочкой крупной, возможно, выглядела на все четырнадцать, а таких в облавах уже хватали. Что-то с этой груецкой школой было не так, альтернативой была школа в Варшаве, а здесь, слоняясь по улицам, я могла нарваться на самое страшное.

В интернате мне понравилось, и я мгновенно приспособилась к здешним порядкам. Правила поведения я хорошо усвоила и немедленно приняла. Сестры были добрые, кроткие, в большинстве своем образованные. Они тщательно заботились о том, чтобы нас развлечь.

Я помню представление (это была «Модная жена») в исполнении старших воспитанниц, семнадцати-восемнадцатилетних, оно получилось замечательным. В саду мы сами организовали гимнастические упражнения, почти соревнования. Не помню, чего мне удалось достичь в прыжках в высоту, но в длину я поставила рекорд — четыре метра десять сантиметров. Этот интернат я очень любила, мне там понравилось, воспоминания остались самые что ни на есть приятные.