Исцеление водой - Софи Макинтош

Грейс

В наших прославлениях в твой адрес появляется какая-то неистовость. Мне кажется, она сродни насилию: мы делаем с тобой такое, чего ты никогда не позволял. Мы превращаем тебя в нечто, совершенно иное: в человека, все-таки побежденного в итоге большим миром. Я знаю, ты ни за что бы не хотел именно таким остаться в нашей памяти. Вспоминать о тебе – это все равно что тащить обратно к берегу твой разбухший в воде призрак. Зачем вообще нам постоянно возвращать это назад?

Лайя придумывает даже нечто вроде святилища. Красиво расставляет твои фотографии, перемежая их ракушками. При этом руки у нее нисколько не дрожат, хотя из глаз и льются слезы. Я оставляю ее старания без комментариев – пусть находит себе утешение, только задерживаюсь на потрепанной фотографии вашей с мамой свадьбы, где ты в короне из цветов и в белом льняном костюме, который тогда только-только купили.

Однажды утром на меловой доске, расставленной прямо перед столом, где мы всегда завтракаем – так что проигнорировать это просто невозможно, – мать пишет желтым мелом: «Святилища запрещены».

Да, правильно, останься в настоящем. Останься со мной.

В эти дни я очень много думаю о твоих методах защиты жизни. О том, как ты заявлял, что, случись такая необходимость, ты – во имя любви – сразишь кого угодно. И даже в самые безрадостные дни мне слышно, как во мне поет дитя. Или мне это только кажется? Внезапные тычки из околоплодных вод – словно далекий зов дельфинов.

Лайя

В один из вынужденно тихих вечеров, завершающих такой же вынужденно тихий день, мать призывает нас в танцевальный зал и там выводит Грейс на небольшую сцену в его конце.

– У вашей сестры будет ребенок, – сообщает она.

Мы громко аплодируем, топаем ногами по полу и, явно перестаравшись, поднимаем слишком большой шум, отчего Грейс даже морщится.

– А он откуда? – спрашивает Скай.

– Грейс выпросила его у моря, – объясняет нам мать, теребя рукой кончик косы Грейс. – Ей посчастливилось.

Я во все глаза гляжу на Грейс, и она встречается со мной взглядом. Как же она посмела.

Спустя какое-то время я перелезаю через перила террасы и, подтягиваясь вверх, усаживаюсь на самой крыше. Края шифера болезненно врезаются мне в бедра. Я гляжу на темное ночное море и прошу его снова и снова, однако не чувствую внутри себя ни малейшего отклика. Внизу все так же мерно перекатываются волны. Прозрачный вечерний воздух кажется неподвижным. Возможно, я просто слишком сильно этого желаю – как всего и всегда?

Будучи помладше, мы с Грейс играли в одну игру под названием «Умирание». Там надо было принимать лежачую позу, складывая руки, и крепко зажмуривать глаза. А еще как следует трястись. Я, разумеется, всякий раз выступала тем, кто умирает, и потому ложилась у сестры перед ногами, а та закидывала меня солью.

– Мы говорили тебе не высовываться на большую землю?! – ругала меня Грейс, в точности подражая матери. – Что на тебе там было?

Только тело да платье – вот и все.

– Теперь ты начинаешь усыхать и скукоживаться, – строгим голосом сообщала Грейс. – Легкие у тебя выжжены, глаза высыхают. Скоро ты вся совсем исчезнешь.

«Да сколько угодно!»

Когда я потом прохожу мимо комнаты Грейс, то вижу, что она лежит неподвижно на животе. На белой простыне темнеют ее грязные ступни. На миг мне даже кажется, будто она мертва, но, стоит мне ее позвать, как сестра вяло дрыгает ногами, убеждая меня в том, что она вполне даже жива.

Грейс, Лайя, Скай

Без отца время становится каким-то тягучим и мягким. Словно сахар, растопленный в кастрюльке и вытягиваемый в совершенно новую форму, прежде чем уплотниться и затвердеть. Много таких дней, что просто незаметно перетекают один в другой. И солнце на небе все время кажется к нам ближе.

Куда чаще нам выпадают теперь минуты веселья и радости – например, когда мы в редкий дождливый день играем вместе в прятки. Вода забрызгивает стены дома, струится по водостокам. Из высоких стеклянных дверей танцевального зала мы наблюдаем, как она проливается на землю, как наполняет пустые горшки из обожженной глины, в которых некогда произрастали небольшие благоухающие деревца. Потом дружно разбегаемся, прячась кто куда. Находим друг друга то в недрах бархатного занавеса, то в старой промышленной печи, не использовавшейся уже десятки лет, с окаменевшим слоем копоти, слежавшимся на верхнем своде, то за какой-то мебелью или за дверью – скрываясь и долго, терпеливо ожидая, пока нас найдут.

Иногда на нас нападает небольшая хворь – головная боль или спазмы в животе. И если одна из сестер нездорова, то нездоровится и всем остальным, а потому мы все свои силы направляем на ее излечение. Приболевшая сестра лежит в постели, а мы расчесываем ей волосы, выдаем привезенные некогда Кингом маленькие белые таблетки, хранящиеся в картонных коробочках и пузырьках из фольги. Когда сестре делается лучше, мы искренне радуемся.

– Только посмотри, какие мы молодцы! – говорим мы друг другу. – Гляди, как мы поставили тебя на ноги!

Грейс

Всякий раз, когда мне хочется отделаться от сестер, я отправляюсь в лес. Единственное место, где я могу найти хоть толику покоя, это среди непроглядных издали деревьев и их теней.

Ускользнув из дома, я перебегаю лужайку, украдкой пробираюсь через затейливо, точно орнаментом, разбитые клумбы, мимо камней, отмечающих границу овощных грядок, за которыми мы давно уже не ухаживаем. Зеленая фасоль перестала расти у нас уже несколько лет назад, а томаты возле дома живут сами по себе, своею собственной жизнью. Плоды у них осыпаются, привлекая к себе ос и прочих кусачих насекомых. Этакая мешанина из грязи, раздувшейся круглой оболочки и семян.

В самом конце сада я поддергиваю юбку и перелезаю через низкую каменную ограду. Здесь как раз и начинается лес. Пения птиц не слышно – лишь сухой шелест листвы. Оказавшись по другую сторону ограды, я провожу по ней ладонями, пока не нахожу нужный камень и вытягиваю его. Там спички, бережно завернутые против отсырения в тряпочку. И маленькая зажигалка из желтого пластика, принадлежавшая тебе. Я пытаюсь ее опробовать на кучке сухих веточек – жидкости внутри мало, однако она еще работает. На миг мне вспоминаются твои руки, когда ты пальцем двигал кремень и из-под него выскакивал язычок пламени, – и меня словно пронизывает что-то. Я не плачу. «Черт бы тебя побрал», – говорю я одними губами. Ответа не приходит. Где, скажи, твой дух, когда он мне так нужен?!

В самой глубине леса, куда я не осмеливаюсь ходить, тянется забор из колючей проволоки. На случай, если кто-то вдруг приедет на наш остров с другой стороны. Она служит той же цели, что и буйки на входе в бухту, обозначая строгое предупреждение: «Вход воспрещен». А если в другом ракурсе смотреть – «Выход воспрещен». Представляю, как над проволочной оградой сейчас вьется дым – довольно дерзкий знак. Впрочем, я слишком далеко отошла от дома, и к тому же через пару минут все равно затопчу свой крохотный костерок. Интересно, а что будет, ежели поджечь тут целый лес – чтобы посмотреть, как все вокруг обратится в черный клубящийся дым? Однако это маленькое пламя – все, на что я могла бы отважиться. Так что опасности никакой нет. В лесу всегда царит тенистая прохлада, под ветвями сумрачно и влажно.