Элегия Хиллбилли - Джей Ди Вэнс

– Мне нельзя, – сказал Джимми отцу.

– Это еще почему?

– Просто нельзя.

– Ну-ка быстро говори, в чем дело!

Джимми указал на продавца:

– Дядя очень разозлился и выгнал меня. Поэтому заходить теперь я боюсь.

Мамо и Папо ворвались в магазин и стали орать на продавца. Тот объяснил, что Джимми играл с очень дорогой игрушкой. «Этой?» – спросил Папо, беря ее в руки. Продавец кивнул, и Папо со всех сил швырнул ее на пол. А потом начался хаос. Как рассказывал дядюшка Джимми: «Они будто сошли с ума. Папо принялся ломать другие игрушки, а Мамо – сбрасывать товар с полок и орать: “Давай сверни этому уроду шею!” Папо наклонился к продавцу и очень четко произнес: “Скажешь еще хоть слово моему сыну, и я тебя удавлю, понял?” Парень чуть не умер со страху. А мне хотелось одного – поскорее оттуда свалить». Продавец немедленно извинился, и Вэнсы ушли, как ни в чем не бывало продолжив гулять по магазинам.

Так что даже в лучшие времена Мамо и Папо приходилось несладко. Мидлтаун был для них совсем другим миром. На грубость продавцов здесь полагалось жаловаться администрации магазина. Папо надлежало ходить на работу, а Мамо – готовить ужин, стирать и воспитывать детей. Однако рукодельные кружки, пикники и коммивояжеры, торгующие пылесосами, – все это было не для женщины, которая подростком двенадцати лет чуть не застрелила человека. Ей никто не помогал с детьми, пока те были маленькими и требовали ежеминутного присмотра, поэтому времени на другие занятия просто не оставалось. Многие годы спустя она вспоминала, что в тихом пригороде Мидлтауна середины XX столетия чувствовала себя как в тюрьме. Или, если говорить ее словами, «женщинам тогда вообще приходилось хреново».

У Мамо были мечты – но не было ни малейшего шанса их исполнить. Самой большой отрадой в ее жизни оказались дети: и в прямом смысле (старость она всецело посвятила внукам), и в переносном (она смотрела по телевизору всевозможные шоу про несчастных сирот, потом выскребала из копилки последние гроши и покупала соседским бедным ребятишкам обувь или что-то для школы). Детские слезы ранили ее в самое сердце. Мамо часто говорила о том, как ненавидит людей, которые плохо обращаются с детьми. Я так и не понял: то ли над ней в свое время тоже измывались, то ли она просто сожалела о том, что ее детство слишком быстро закончилось. Наверняка в прошлом была какая-то темная история, но я, скорее всего, уже никогда ее не узнаю.

Мамо мечтала стать юристом в сфере прав защиты детей, чтобы оберегать тех, кто не смеет сам подать голос. Однако к этой цели никогда не стремилась – возможно, поскольку не имела ни малейшего представления, как к ней подступиться. Мамо ни дня не проучилась в старшей школе. Успела родить и похоронить ребенка прежде, чем получила водительские права. Даже если бы она знала, что от нее требуется, карьера начинающего юриста никак не вписывалась в ее новый образ жизни с мужем и тремя детьми на руках.

Несмотря на неурядицы, бабушка с дедушкой свято верили в «американскую мечту» и в то, что ее можно добиться упорным трудом. Они, конечно, не испытывали иллюзий, будто происхождение и социальное положение в Америке ничего не решают. Про политиков Мамо говорила: «Все они банда воров и мошенников», но Папо был убежденным демократом. Пусть работа в «Армко» у него ладилась, он, как и прочие хиллбилли, ненавидел угольные компании Кентукки. Для Папо и Мамо не все богачи были плохими, зато у любой сволочи обязательно за душой имелся капитал. Собственно, поэтому Папо и стал демократом: эта партия защищала интересы трудящихся. Понемногу его взглядами заразилась и Мамо: все политики воруют, а если есть редкие исключения – то только среди приверженцев «Коалиции нового курса» Франклина Делано Рузвельта[8].

И все же Папо и Мамо свято верили: упорным трудом можно добиться многого. Они знали, что жизнь – это борьба и что, хотя их возможности ограничены, это еще не повод складывать руки. «Не будь тупым неудачником, не думай, что все вокруг против тебя, – повторяла бабушка. – Тебя ждет блестящее будущее, надо лишь захотеть».

Окружающие эту веру разделяли, и в 1950-е годы казалось, что на то есть все основания. За два десятилетия переселенцы-хиллбилли догнали местных жителей по уровню доходов. И все же за финансовым благополучием скрывалась их культурная беспомощность; мои бабушка с дедушкой, добившись экономической стабильности, вряд ли до конца ассимилировались в чуждой для них среде. Одной ногой они по-прежнему стояли в прошлом. Понемногу заводили новых друзей, но корнями оставались в Кентукки. Они терпеть не могли домашних питомцев и не понимали, зачем иметь дома «мелких тварей», которых нельзя употребить в пищу. Впрочем, уступив детским уговорам, все-таки заводили кошек и собак.

Их дети, однако, выросли совсем другими. Моя мать была из поколения, которое родилось уже на индустриальном западе, вдали от гор и однокомнатных сельских школ. Эти дети ходили в обычные учебные заведения, рассчитанные на тысячу учеников. Для моих бабушки и дедушки главной целью было вырваться из Кентукки и дать детям хороший старт. Те же, в свою очередь, должны были использовать эту возможность и двигаться дальше. Увы, в реальности вышло иначе.

Прежде чем Линдон Джонсон и Аппалачская региональная комиссия[9] открыли новые трассы к юго-востоку от Кентукки, от Джексона до Огайо вел лишь один маршрут – шоссе номер 23. Эта дорога имела такое важное значение в переселении хиллбилли, что Дуайт Йоакам[10] написал о северянах песенку, где те критикуют аппалачских детей, якобы обученных лишь трем занятиям: читать, писать и кататься по двадцать третьему шоссе. Строки своей песни Дуайт Йоакам мог позаимствовать из дневника моей бабушки, где та писала:

«Они думают, что, обучившись читать, писать и кататься по двадцать третьему шоссе, добьются лучшей жизни, о которой прежде не смели и мечтать. Они не знают, что старая разбитая трасса увезет их в мир, полный боли и страданий».

Мамо и Пайо удалось уехать из Кентукки, но на личном горьком опыте и на примере своих детей они убедились, что шоссе номер 23 привело их совсем не туда, куда они рассчитывали попасть.