Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

Нужно быть каким-то особенным дураком, чтобы спозаранку бежать к фотографическому ателье и торчать перед запертой дверью. Лабрюйер знал, что с утра пораньше клиентов не будет, и полагал просто посидеть, глядя в большое окошко и беседуя с Каролиной. Нужно было убедить эмансипэ одеться по-человечески, чтобы не распугать публику.

Но когда он увидел «кузину» — у него глаза на лоб полезли.

Она в простом саке, в маленькой шляпке без затей, без румян, была страшилищем, но страшилищем скромным и непритязательным. Сейчас же Каролина вырядилась в синюю «хромую» юбку, позволявшую делать только самые крошечные шажки, в полосатую бело-розовую блузку с оборочками и кружавчиками, впридачу с большим лиловым бантом, а на голове у нее был вороной парик с кудряшками. И, в довершение ужаса, она густо нарумянилась.

— Боже мой… — прошептал Лабрюйер.

— Да, кузен, — томно сказала Каролина. — Я знаю, как нужно одеваться в приличном заведении. Я эмансипэ, да! Но я знаю правила и не подведу вас.

Лабрюйер понял, что произошла ошибка — он встретил не агента, владеющего фотографическим ремеслом, не командира наблюдательного отряда, а совершенно постороннюю женщину, которая, как на грех, тоже увлекается фотографией. Несколько секунд он был в этом убежден — пока сомнительная Каролина прихорашивалась перед зеркалом и выкладывала попричудливее свои фальшивые кудряшки. А потом Лабрюйера осенило: даже самый пронырливый вражеский шпион не заподозрит это страшилище в тайных замыслах. Каролину назовут дурой, нелепым созданием, спятившей охотницей на женихов, и на том успокоятся.

— Вы переигрываете, кузина, — заметил он. — Вы словно сбежали из какого-то низкосортного водевиля. Бант хотя бы снимите.

— Он подчеркивает мои достоинства, душка, — отвечала вконец распоясавшаяся Каролина.

— Мне телефонировать в Питер? И не называйте меня так, понятно?

— Все мужчины — душки, — сказала Каролина, причем высокомерно. И очень Лабрюйеру это не понравилось.

Дверь отворилась, вошел почтальон. Он принес посылку из либавской типографии Покорного, в которой многие российские фотографические ателье заказывали паспарту — белые картонные рамки с виньетками и прочими затеями.

— Разберите и разложите, — велел Каролине Лабрюйер.

Но вслед за почтальоном пришел первый клиент. Начало было горестное — он принес фотографическую карточку покойного деда, желая, чтобы ее отретушировали, пересняли и изготовили приличный портрет.

Потом пришли две дамы. Их интересовало, не продаются ли в ателье виды города Риги. Лабрюйер честно признался: ателье открыто первый день, своих видов еще нет, а чужими торговать даже неприлично. Он всучил дамам рекламные проспекты, в которых обещались «художественное и быстрое исполнение всех фотографических работ: портретов, групп и увеличений на невыцветающей роскошной белой глянцевой бумаге, а также платиноматовые снимки и миниатюрные марки с портретами».

Третий посетитель желал подарить невесте свой фотографический портрет на эмали в виде брошки. К таким безумствам Лабрюйер был готов, не зря изучал основы ремесла в Питере. Он честно признался, что подобной услуги не оказывает.

Наконец пришла дама с двумя малютками и нянькой. Пришлось вытаскивать чучело козы, от которого малютки шарахнулись с громким ревом. С немалым трудом были сделаны первые кадры «Рижской фотографии господина Лабрюйера».

И началась обычная деловая жизнь — с недовольными клиентами, не вовремя перегорающими лампами, перепутанными конвертами с карточками. Лабрюйер установил в лаборатории телефон, чтобы Каролина могла принимать заказы и вписывать их в особую тетрадь. Сам он принимал клиентов, отвечал на вопросы, а «кузину» вызывал только для исполнения ее прямой обязанности — возни с аппаратом.

Оказалось, место выбрано правильно, постояльцы «Франкфурта-на-Майне» протоптали дорожку в фотографическое заведение, а почему? Потому что Лабрюйер уговорился с хозяином гостиницы и изготовил ему меню для ресторана с видом большого обеденного зала и прочими дорогими сердцу путешественника видами. Для этого он вместе с Каролиной несколько дней подряд выбирался ранним утром снимать рижские достопримечательности: ратушу со статуей Роланда перед ней (какое отношение рыцарь Роланд имеет к Риге, никто не знал, но в немецких городках завелась такая мода, градоначальник Армистед пошел навстречу магистрату, желающему завести европейское украшение), замок, политехникум, городской театр на берегу канала, коммерческое училище — краснокирпичную пародию на готическую архитектуру.

В подручные Каролина взяла обоих сыновей Круминя — и Пичу, и Яна. Ян был высокий и крупный восемнадцатилетний парень, считался красавчиком, и дамы поглядывали на него с интересом. Он хотел получить прекрасное для латышского парня ремесло. А Пича стал рассыльным.

Примерно раз в три дня Лабрюйер ругался с Каролиной из-за ее кошмарных нарядов. Не то чтобы он разбирался в модах — а просто помнил, как одевались актерки в труппе Кокшарова. Одна только госпожа Эстергази могла нацепить на себя шляпу, украшенную целым курятником, а госпожа Терская и Валентина… Он не мог бы точно описать платья и тальеры Валентины, помнил только общее впечатление, и по нему выверял свое отношение к блузкам и бантам Каролины. Отношение было более чем критическое.

Фрау Вальдорф приводила сестрицу супруга, фрейлен Ирму, и Каролина сделала десятка два фотографических карточек: фрейлен Ирма в кресле с книгой, фрейлен Ирма на фоне древнегреческого пейзажа, фрейлен Ирма возле вазы с гигантскими розами, фрейлен Ирма в шляпе и без шляпы, с прической а ля Клео де Мерод, которая не шла ей совершенно, и с распущенными волосами. Лабрюйер, имевший немало забот, и не обратил бы внимания на эти маневры и демарши, но супруга дворника Круминя, очень благодарная за обучение Яна, воспитание Пичи и приработок в фотографическом заведении, с неожиданным ехидством осведомилась однажды, не идет ли дело к свадьбе. Тут-то Лабрюйер и прозрел. Он рассмеялся и дал осведомительнице рубль за приятную новость.

Фрейлен Ирма, конечно, была невеста с приданым. Но уж больно долгоноса…

В суете прошло около месяца, и Лабрюйер забеспокоился — ни одного телефонного звонка от питерского начальства, ни одного тайного послания, ни одного курьера, вообще ничего! Для чего же потребовалось фотографическое заведение? Чтобы дать средства к существованию бывшему полицейскому инспектору, которого угораздило впутаться в шпионскую историю и оказать Отечеству важную услугу?

Или же таково ремесло агента контрразведки — жить обычной жизнью месяц, полгода, год, и вдруг получить приказ…

Был солнечный октябрьский день — именно такой, когда хорошо прогуляться вдоль канала, выпить кофе с булочками в кофейне на вершине Бастионной горки, пока ведущие туда дорожки, как обычно случалось ближе к ноябрю, не размыло дождями; может, даже в последний раз перед настоящей прибалтийской осенью, тоскливой и промозглой, покататься на лодочке.

В такой день рижанки из хороших семей наверняка постараются выйти на прогулку — хоть в Верманский парк, хоть на Эспланаду, чтобы поймать иллюзию лета. Деревья еще зелены, лишь в кронах берез — длинные желтые пряди, и можно не обращать внимания на сухую, понемногу теряющую свежесть и гибкость своей растительной жизни листву. Иллюзия, иллюзия… глядя на стройные фигурки с тонкими талиями, можно много чего вообразить… Даже познакомиться можно! Этак ненавязчиво. В конце концов как-то же положено знакомиться с дамами и девицами, пригодными для семейной жизни. А не ждать, пока фрау Вальдорф придумает какую-нибудь брачную пакость.