Залив Гавана - Мартин Круз Смит

Машина остановилась, пропуская стадо овец, лениво пересекающее дорогу. Огни фар высветили надпись на стене «Venceremos!». Аркадий тихо пробормотал слово про себя, следом Осорио громко и отчетливо произнесла:

— Venceremos! переводится как «Мы победим!». Несмотря на Америку и Россию, мы победим! — добавила она.

— Несмотря на историю, географию и закон притяжения?

— Несмотря ни на что! У вас в Москве ведь больше нет таких плакатов?

— Почему же, есть. На них написано «Nike» и «Absolut».

Она окатила его устрашающим взглядом. Когда они подъехали к посольской квартире, Осорио объявила, что через два часа его заберет водитель и отвезет в аэропорт.

— В полете вас будет сопровождать ваш друг.

— Будем надеяться, что это действительно полковник.

— Живой русский, мертвый русский, какая разница? — уязвленно вспылила она.

— Пожалуй, вы правы.

Аркадий поднялся по ступенькам один. Где-то, то ли в доме, то ли снаружи слышались ритмы румбы. Он не мог определить, где. Все, что он понимал, так это то, что неумолкающие звуки его достали.

Открывая ключом дверь, он осторожно, чтобы искры не попали на рукав кашемирового пальто, прикурил сигарету. Пальто — свадебный подарок Ирины, мягчайшая черная ткань, изящный покрой. Оно превращало его в светского поэта, говорила Ирина. В ботиночках на тонкой подошве и изрядно поношенных брюках, которые он сам выбрал уезжая, он казался еще более богемным. Это было счастливое пальто, оно хранило его от пуль. Он бродил в нем по криминальному Арбату, чувствуя себя святым в бронированном жилете. Со временем, правда, он догадался, что в него никто не стрелял всего лишь потому, что в своем чудесном пальто он не выглядел ни как бандит, ни как милиционер.

Более того, пальто сохранило едва уловимый запах ее духов; скрытое, осязаемое ощущение ее присутствия и, когда мысли о ней становились непереносимыми, тонкий аромат становился последним союзником в борьбе с горечью потери.

Странно, что Осорио поинтересовалась, был ли он хорошим следователем. То, в чем он не признался ей, можно было охарактеризовать словом «невостребованность». И это тогда, когда он вообще появлялся на работе. В другие дни он целыми днями валялся на диване под пледом, вставая лишь для того, чтобы заварить чай. Он ждал наступления темноты, чтобы выйти за сигаретами. Не открывал дверь пришедшим навесить его коллегам. Трещины на потолке московской квартиры отдаленно напоминали контуры Западного побережья Африки и, вглядываясь в них, он мог уловить мгновение, когда свет окон был достаточно зыбким, чтобы силой воображения легко превратить выпуклые огрехи штукатурки в горы, а трещины в русла рек и их притоки. И развиваясь, как корабельный флаг, его «бронированное» пальто позволяло войти в любой порт по желанию.

Невостребованность казалось самым страшным из грехов. Ему приходилось равнодушно наблюдать за жертвами преступлений: от непорочных, почти не тронутых насилием тел, покинувших мир в своей постели до искромсанных, чудовищно изуродованных трупов. И, как ему казалось, они бы еще могли усмехнуться над удачно рассказанной шуткой, если бы внимательно отнеслись к неотвратимо направленному ножу, винтовке или шприцу. Но никакая любовь, никакое внимание в мире не могло спасти от невостребованности.

Предположим, вы на палубе парома, пересекающего узкий пролив и, хотя путь недалек, неожиданно вздымаются волны и ветер, — корабль идет ко дну. Вы погружаетесь в холодную воду, а та, которую вы любите больше всего на свете, держится за вашу руку. Все, что вам нужно сделать, чтобы спасти ее жизнь, это не отпускать руку. И вдруг ваша рука пуста. Невостребованность. Слабость. Ну да, осужденные на смертную казнь проживали значительно более долгие ночи, и это неспроста. Это потому, что они постоянно мысленно возвращались к тому неуловимо-роковому моменту и пытались предотвратить его, не дать ему превратиться в реальность. По ночам, когда они могли предаваться воспоминаниям и размышлениям.

В темноте комнаты он снова увидел здание поликлиники неподалеку от Арбата, куда он, заботливый влюбленный, привел Ирину, чтобы подлечить небольшое воспаление. Она бросила курить, они бросили вместе. Пока они сидели перед кабинетом врача, он решил сходить в киоск за каким-нибудь журналом, «Elle» или «Yogue», все равно. Он помнил, как нелепо скрипели его ботинки, когда он шел через приемную. На деревьях были развешены объявления частных уличных торговцев — «В продаже лучшие медицинские препараты!», что и объясняло их недостаток в клинике. Тополиный пух метался в обманчивом свете летнего вечера. О чем он думал, картинно спускаясь по ступенькам клиники? О том, что они, наконец, стали жить нормальной жизнью, что они обрели уверенность и надежду среди всеобщего хаоса?

Тем временем медсестра провела Ирину в кабинет. (С тех пор он стал более терпимо относиться к убийцам. Необходимость тщательно устраивать засаду, разноцветные электропровода, автомобили, напичканные взрывчаткой, нервное напряжение. В конце концов, они делали это сознательно). Врач сказал Ирине, что в поликлинике нет обыкновенно используемого для таких случаев препарата. Была ли у нее аллергия на ампициллин или пенициллин? Да, это было видно из ее медкарты. В это время в кармане врача зазвонил мобильный телефон, и он вышел из кабинета поговорить со своим брокером о каком-то фонде, обещавшим прибыль три к одному. Медсестру, оставшуюся в кабинете, только что оповестили о том, что городские власти продали ее дом одной швейцарской корпорации под офисные помещения. Кому и куда идти жаловаться? Она уловила только слово «пенициллин». Поскольку в клинике закончились дозы для приема внутрь, она сделала Ирине внутривенный укол и вышла из кабинета. Вот так и надо казнить — быстро и четко.

Купив журнал, Аркадий пошел назад в клинику, поднимая ногами легкие облачка тополиного пуха. Когда он пришел, Ирина была мертва. Сестра пыталась не пустить его в кабинет. Ошибка. Врачи пытались преградить ему путь к столу, закрытому простыней, и это тоже было ошибкой. Все это обернулось перевернутыми столиками с инструментами и лекарствами, разбросанными лотками, растоптанными белыми шапочками врачей и, наконец, завершилось звонком в милицию с требованием усмирить этого сумасшедшего.

Чистой воды мелодрама. Ирина ненавидела мелодрамы. Россию захватила волна штампованных сериалов, в которых мафиози носили костюмы от «Armani», невесты были обряжены в просвечивающие кружева, а иммунитет против закона считался верхом престижа и был предметом зависти. Ирина презирала это и, должно быть, была бы немало смущена, узнав, что умрет в эпицентре русской мелодрамы.

До отлета самолета оставалось еще 5 часов. Увы, авиалинии не разрешали пассажирам проносить оружие на борт. А то он мог бы прихватить свой пистолет и застрелиться на фоне тропического пейзажа с темной линией крыш, увенчанных, словно парусами фрегатов, сохнущим бельем. И все это под яркими тропическим звездами.

Что последнее могла видеть Ирина в клинике?.. Расширившиеся от ужаса глаза медсестры, когда она поняла неизбежность своей ошибки? Наверное, они обе поняли. Через секунды после укола на руке Ирины вздулся нежно-розовый волдырь, а в глазах — слезы. Позже Аркадию позволили прочесть медицинское заключение — профессиональная вежливость. Ирина Асанова-Ренко открыла дверь в коридор, прервав разговор врача. Она уже тяжело дышала. Когда врач вызвал скорую помощь, Ирину колотила дрожь, все ее тело покрылось липким потом, сердце учащенно билось, меняя ритм, как воздушный змей под порывами капризного ветра. К тому времени, когда прибыла скорая помощь, она была в глубоком анафилактическом шоке, дыхательные пути закрылись, биение сердца то учащалось, то прекращалось, то вновь учащалось. Если бы у бригады скорой были необходимые препараты, одна инъекция могла бы запустить ее сердце, как часы, расширить дыхательные пути, но еще одна маленькая оплошность — адреналина не было. В панике врач попытался открыть шкафчик с дорогостоящими лекарствами, ключ заело в замке. Это было равносильно смертельному удару.