Превратности любви - Хелена О. Банч

– Я люблю тебя, Анна! – шептал он. – Я люблю тебя!

– Почему я не проснулась, когда ты поцеловал меня? Мы все еще здесь. Сон продолжается.

– Это не сон, Анна. Или, если все-таки сон, тогда я люблю тебя во сне. А если мы проснулись, я люблю тебя и наяву. Я люблю тебя, Анна, где бы мы ни находились – в сказке или в реальном мире.

И куда все это делось после свадьбы?

Он требовал от нее откровенности, раскрепощенности, полной принадлежности ему. Она внешне подчинялась, но в глубине души испытывала непонятные сомнения в его любви.

У Анны вдруг появилась никогда не свойственная ей раньше страсть к вещам, она словно хотела спрятаться за одеждой, которая стала для нее чем-то вроде «второй кожи», вторым «я». Для Ника платья, блузки, свитеры Анны – бессмысленные, лишние вещи, мешающие ему видеть ее сущность, ее наготу – были ненавистны. Он даже ревновал Анну к этим вещам, которые могут беспрепятственно притрагиваться к ее коже, заменяя его настоящие, мужские прикосновения. Сомнения Анны – и в нем, и в себе – превратили одежду в некий фетиш: это было не только ее второе «я», но и второй «он», у которого можно найти защиту от настойчивости мужа, от его желания, иногда пугавшего ее.

Ей нравилось придумывать себе роли, находиться в постоянной игре, чтобы не позволить Нику полностью подчинить ее. Однако подобное запутывание следов имеет в качестве обратной стороны скованность и лишь частичную самореализацию.

Постепенно она все чаще и чаще стала отказываться от игры. Но это не помогло Анне избавиться от своей раздвоенности – одна женщина в ней хотела думать только о чувствах к мужу, другая – сдерживала и контролировала порывы первой.

Ведя нескончаемые диалоги с самой собой и со своим вторым «я», пытаясь освободиться от всего, что сковывает ее, и целиком отдаться любви, к которой призывал ее Ник, она все больше отдалялась от него.

И в конце концов убедила себя в том, что настоящим венцом отношений является ребенок, именно он способен сделать любовь вечной. Эта классическая по своей простоте мысль помогла ей примириться с собой. А забеременев, она окончательно избавилась от ощущения собственной раздвоенности, ибо второе существо, зародившееся в теле Анны, ничуть не мешало ее цельности и даже придавало окончательный и завершенный смысл их с Ником любви.

Анну переполняла нежность, которую она никогда не испытывала прежде и которую хранила только для себя, не желая рассказывать о ней мужу, потому что сама природа подобных переживаний исключает возможность делиться ими с кем бы то ни было. Казалось, ничто не могло омрачить, умалить или хотя бы приглушить ее счастья, и она пила его полными чашами.

Однако муж не разделял оптимизма Анны по поводу рождения ребенка.

– Представляешь, – жаловалась она подруге, – Ник считает, что ни один из нас эмоционально не созрел для ответственности за другую жизнь.

Именно так он тогда и сказал. В общем-то вполне разумные, даже справедливые доводы. Впрочем, слова приходят и уходят, вот и те – отзвучали и растворились в воздухе, словно сон в короткую летнюю ночь.

Но по прошествии времени Анна стала замечать странное охлаждение, овладевшее значительной частью ее души, охлаждение, увеличившее пропасть между ней и Ником. Как с этим смириться, как позволить умереть страсти, которая освещала ее жизнь?

Как это с ней случилось? И что нужно изменить? Она не знала, у нее не было ответа. Она все еще любила своего мужа. И в то же время будто что-то умерло где-то в самой глубине ее сердца, он больше не возбуждал в ней никаких чувств. Одну лишь привязанность к тому, что они сделали и пережили вместе. Что-то вроде верности их браку, который нельзя было назвать несчастливым.

Да, Анна по-прежнему любила мужа. Он был умен. Он много работал, и она гордилась его успехами. Он мало занимался ребенком? Но можно ли ему на это пенять, когда у него столько дел? Раньше он часто шутил. Теперь все реже бывает в хорошем настроении.

И, похоже, она его раздражает.

А может, она сама в этом виновата?

Мир принимает нас по нашей самооценке, таков уж закон жизни, поэтому чувство вины становится блоком, который не только не дает другим узнать нас, но также стоит на пути к нашему счастью.

То, что эта мысль, необъяснимая и бесформенная, не покидает ее сознания, пребывает вне досягаемости, но волнует и не теряет силы, сбивало с толку и вызывало удивление.

Используя простое объяснение, к чему она инстинктивно стремилась в силу своего характера, все можно было свести к следующему: муж любил ее так же, как и она его, но жизнь Ника не ограничивалась только домом и семьей, у него было много других интересов.

Ему было тридцать пять лет, но выглядел он старше своего возраста, чему способствовали аристократическая бледность, редкие волосы, зачесанные назад, седина на висках плюс обстоятельность, которая отличает людей, скроенных из одного куска. В наше время цельные личности встречаются редко, и, вполне вероятно, скоро их степенные манеры сотрутся в памяти. То, как они поднимают руку, чтобы надеть шляпу, подносят к губам стакан вина или, сдерживая скупую слезу, махнут на прощание внукам. Две глубокие вертикальные морщины пересекали его щеки, а очень светлые глаза под густыми ресницами словно поневоле вглядывались в его собственный внутренний мир.

Он был настолько богат и успешен, что это уже перестало приносить ему удовлетворение. Отцовское наследство он приумножил в десятки раз. Джордж Пейнтон-младший, или Додди, как ласково называла его мать, стал Джорджем Пейнтоном Всемогущим. Единственным и неповторимым. Есть, правда, в графстве Девон город с таким же именем, но, поскольку город этот считается одной из жемчужин Английской Ривьеры, Джордж примирился с наличием нежеланного тезки. Особенно когда понял, что может купить город Пейнтон со всеми его потрохами. Джордж много тратил на благотворительность, но состояние его от этого ничуть не уменьшалось. Он обладал уникальным талантом – извлекать прибыль практически из ничего.

Да только, похоже, с законами природы не поспоришь: если где-то прибудет, значит, где-то убудет, – так Джордж объяснял свою затянувшуюся на годы апатию.

Он объездил весь мир, видел все чудеса света, пил лучшие вина, вкушал изысканную пищу, курил замечательный табак и дурманящие травы, но при этом оставался всего лишь равнодушным созерцателем собственной жизни, надеясь, что, может быть, в один прекрасный день найдет смысл своего существования в вере, которая в конце концов дарует ему душевный покой.