Равнение на знамя - Александр Бушков

На краткое время наступила тишина, только тяжелый серый дымвалил из квартиры. Вся площадка уже была в стреляных гильзах.

Потом внутри рвануло, да как! Показалось, стены обвалятсяпрямо на головы, нахрен… Обошлось, впрочем. Дым повалил на лестницу вовсе ужгустыми и непроницаемыми клубами, внутри послышалось нечто крайне напоминающеетреск разгоравшегося пламени. Загадки никакой — какая-то гнида в квартирерванула пояс шахида, предпочтя рай с халвой, фонтанами и девственницами и бою,и допросам, и всему прочему мирскому…

Ни выстрела в квартире, тишина, тишина, тишина…

Полковник махнул рукой — и две тройки кинулись в дым,за вслепую продвигавшимся с бронещитом Дорониным. В наушнике у каждого звучалкрик Рахманина: «Живых попробуйте найти! Живых!»

…Поднимаясь по лестнице, где никто уже не стрелял и не кидалгранат — только в «нехорошей квартире» разгорался пожар, с которым некогдапока что было бороться в полную силу, — Кареев поневоле повторял фразу изромана Богомолова, которая не могла не прийти на ум именно в этот момент: «Извойсковых операций чаще всего привозят трупы». Святая правда, все так обычно иобстоит, покойный писатель дело знал не понаслышке. В подобных условиях на полноценного«языка» заранее нечего рассчитывать, будут одни трупы. Вот только люди вбольших кабинетах с высокими потолками — не военные и не профессионалырозыска. Они из отчета выхватят в первую очередь одно: при штурме квартиры всенаходившиеся в ней ликвидированы, и никто не взят живым. И то, что взять живымкого-то было практически невозможно, они не осознают в должной степени.

Сверху, грохоча потрепанными берцами, ссыпался Вовка Уланов,чуточку закоптелый, оскалившийся, еще пребывавший в том незнакомом постороннемусостоянии, что именуется «после боя». Рявкнул:

— Товарищ генерал, там «трехсотый»! Только плохой…

Кареев рванул вверх, прыгая через три ступеньки, не обращаявнимания на вновь ожившую под сердцем мерзко зудящую иголочку. Бежавший впередиУланов, повернув к нему покрытое копотью лицо, повторил:

— Плохой совсем, сука…

Он пробежал мимо дверей квартиры, из которых ползли тяжелыеклубы дыма. Кареев последовал за ним, этажом выше — там тоже было дымно,но все же не так.

Нечто, напоминавшее издали грязный сверток, лежало в дальнемуглу. «Трехсотый», естественно, выглядел не лучшим образом: лицо перепачканокровью и копотью, одежда тоже в неописуемом состоянии, и непонятно, собственно,куда он ранен и насколько тяжело. Кеша, с пустым шприцем-тюбиком в руке,поднялся на ноги, покосился на Кареева и без выражения сообщил:

— Хреново с экземпляром…

Деловито присев на корточки, Кареев всмотрелся в лежащегохолодным профессиональным взглядом. Этажом выше послышалось хлопанье двери,женские причитания на родном языке, и генерал, не поворачиваясь и нераспрямляясь, распорядился в пространство:

— Заткните их там, чтоб не мешали…

Лежащий явно пытался что-то говорить, но не удавалосьразобрать ни слова.

Кто-то, топоча, кинулся наверх, слышно было, как он в темпевразумляет «мирных», приказывая им разойтись по квартирам, пока что неотсвечивать и не умирать прежде смерти. Вскоре стало потише.

Кареев нагнулся к самой физиономии лежащего. Грязь, копоть икровь фотогеничности не прибавляли, но генералу показалось отчего-то, что наместных этот субъект похож мало — не тот тип лица, общее впечатление нето… чисто выбрит, так…

Вот именно, хреново обстояло с «трехсотым», совсем. Закативглаза, дергаясь и лицом, и всем телом, он что-то пытался говорить, но походилоэто на предсмертный бред. На губах булькали крупные кровавые пузыри. Кареевприглядывался без тени брезгливости, напрягая слух. То, что ему удавалосьрасслышать, на нечто знакомое никак не походило.

Рядом вдруг присел на корточки Доронин с самым живейшиминтересом на лице. Вид у него был весьма даже осмысленный…

— Юрич, — сказал Кареев, охваченный вспыхнувшейнадеждой. — Уж не по твоей ли теме?!

Также низко склонившись, чуть ли не ухо прижав к бледнеющимгубам раненого, Доронин еще послушал, потом кивнул:

— Ага. Турецкий.

— Так давай! — вскинулся Кареев. — Что онтам?

— Плохо ему, больно. И только.

— Ну, ты уж измысли что-нибудь! — невнятно отдалприказ Кареев.

Однако Доронин преспокойно кивнул, склонился совсем уж низкои произнес, четко выговаривая слова:

— Хаста мысыныз? Нэйиниз вар? Щикайетениз недир? [1]

Похоже, «трехсотый» его не то что услышал, а еще ипонял — он, как показалось, обрадовался, попытался приподняться изатараторил что-то, булькая кровью на губах. Доронин бесстрастнопрокомментировал:

— Рад, падло, думает, он в родимом госпитале…

— Давай, давай! — обрадованно прикрикнулКареев. — Хоть что-то вытянуть!

Глянув на него с противоречащей субординации строгостью,Доронин приложил палец к губам. Кареев прекрасно понял — какие, к черту, вродимом стамбульском госпитале русскоговорящие? — и успокоил жестом,показав, что будет нем, как рыба.

— Якында ийилещеджексиниз, — сказал Доронин. Егоголос каким-то чудом и впрямь напоминал теперь речь участливого врача. —Истирахатэ рихтияджыныз вар… [2]

При этих словах раненый задергался, начал что-то выкрикиватьс видом вовсе не беспамятным, а словно бы осмысленным и даже на удивлениевластным — пожалуй, в нем, на взгляд Кареева, вдруг прорезалось нечто офицерское,знакомое издавна…

Доронин говорил мягко, успокаивающе. Раненый дергался всемтелом, словно пытаясь вскочить, выкрикивал, кажется, одну и ту же фразу. Вокругпримолкли, а тот, кому требовалось пройти, передвигался на цыпочках — всепонимали важность момента.

Лицо Доронина было сосредоточенным, застывшим. Он еще что-тоспросил, так же мягко, участливо, с интонациями хорошего врача — а«пациент» захрипел, выгнулся нехорошо, изо рта так и брызнуло…

— Вколите еще! — прикрикнул Кареев.

Но он и сам видел, что никакая фармакология тут уже непоможет, нет лекарств, способных выдернуть человека с того света. Очереднаясудорога подбросила раненого так, что он на миг нелепо и противоестественнозавис в воздухе, удерживаясь лишь на затылке и пятках, потом тело глухошлепнулось на бетон лестничной площадки, голова свесилась набок, глазастекленели, под копотью, грязью и кровью расползалась восковая бледность.

«Смылся, — горестно подумал Кареев, выпрямляясь. —Слинял, скотина, то ли к халве и гуриям, то ли куда-то еще… лучше быпоследнее…»