Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог - Клиффорд Гирц

Приходится работать ad hoc31 и ad interim32, соединяя тысячелетние истории с трехнедельными бойнями, международные конфликты с муниципальными экологиями. В финальную конструкцию должны быть так или иначе вставлены экономика риса или оливок, этническая или религиозная политика, механизмы языка или войны. А также география, торговля, искусство и технологии. Результат неизбежно будет неудовлетворительным, неуклюжим, шатким и бесформенным – грандиозным сооружением непонятного назначения. Антрополог, или по крайней мере тот, кто хочет делать свои сооружения более сложными, а не замкнутыми на себя, – это маниакальный кустарь, доверившийся своей смекалке: Том Свифт Ричарда Уилбера, в тихую погоду собирающий дирижабли на заднем дворе33.

Мир делится на страны. За исключением полюсов и океанов, нескольких островов в Тихом океане, Карибском бассейне и Южной Атлантике, Ватикана, зоны Панамского канала, Гибралтара, Западного берега (на данный момент), Гонконга (до 1997 года), Макао (до 1999 года), нет практически ни одного клочка земли на земном шаре, который бы не относился к ограниченному и неразрывному участку пространства, называемому Республикой того, Народной Республикой сего, Союзом, Королевством, Эмиратом, Конфедерацией, Государством или Княжеством того или этого. Эти участки отделены друг от друга (ни один клочок земли не может принадлежать двум из них), однозначны (клочок земли либо принадлежит чему-либо, либо нет), исчерпывающи (ни один клочок земли не может ни к чему принадлежать) и теперь, когда Пакистан и Бангладеш разделились, непрерывны. Какие бы споры ни велись о точных границах этих участков – Северная Ирландия и Западная Сахара, Южный Судан и Восточный Тимор, судорожные метания переделенных земель, составлявших некогда Советский Союз, – у нас теперь есть абсолютная карта. Абсолютная не в том смысле, что она никогда не меняется; сегодня «Рэнд Макнелли»34 нужно выпускать новое издание практически каждый день. Она абсолютная в том смысле, что, как бы она ни менялась, она состоит из «стран», населенных «народами» и идентифицируемых как «государства», то есть как «национальные государства».

Конечно, это не всегда было так, и для большей части мира такое положение дел – новинка. Разбросанные тут и там империи, культурные регионы, торговые лиги, города-государства, совместные владения, зависимые страны, протектораты, свободные порты, необследованные территории, династии без границ, мандатные территории и полусуверенные колонии, которые усеивали любой исторический атлас (Трансильвания, Восточная Индия, Туркестан, Конго, Танжер), исчезли лишь вчера; дальновидный британский археолог, назвавший книгу об индийских древностях «Пять тысяч лет Пакистана», смотрел не назад, а по сторонам. Нельзя написать историю «Марокко» или «Индонезии» (первое название появилось в шестнадцатом веке и было заимствовано у города, второе было взято в девятнадцатом веке из лингвистической классификации), которая будет начинаться со времен, значительно предшествующих 1930-м годам, и не потому, что этих мест или этих названий раньше не существовало, и даже не потому, что они не были независимыми, а потому, что они не были странами. Марокко было династиями, племенами, городами, сектами и позже colons. Индонезия была дворцами, крестьянами, гаванями, иерархиями и позже indische heren35. Они не были цветными многоугольниками.

В обеих странах, которые сегодня наконец более или менее стали цветными многоугольниками, кажущаяся окончательность их превращения затмевает – даже у тех, кто немного знает историю, – тот факт, что они обрели реальность только недавно. Для живущих там людей, теперь зовущихся гражданами, и для тех, кто там не живет, но приезжает в качестве туристов, дипломатов, бизнесменов, журналистов, постоянно проживающих иностранцев, шпионов или антропологов, густой туман картографической идентичности – даже овцы кажутся марокканскими, даже вулканы кажутся индонезийскими – мешает вспомнить, что места – это случайности, а их названия – идеи. Гражданство кажется чем-то новым, по крайней мере для самих граждан, но идентичность – нет: у нас не всегда было государство или у нас было слишком много государств, но мы были собой если не всегда, то по крайней мере со времен заливных полей и Боробудура36, ислама и арабских вторжений.

Подобная предрасположенность – не безоговорочная, но почти – мыслить культуру, географию, политику и себя исходя из ограниченных областей абсолютной карты, в категориях стран, приводит к пониманию прошлого как пролога, а будущего как развязки. У истории появляется постоянная тема. Это не совсем вигизм37, хотя стрела времени, безусловно, указывает вверх, и ощущение перехода из темного прошлого в менее темное настоящее очень сильно. И это не просто презентизм, хотя сегодняшнее положение дел почти целиком предопределяет восприятие. Скорее это можно назвать иллюзией сущности. Внутри раздутых категорий описания режимов – феодализм или колониализм, поздний капитализм или мир-система, неомонархия или парламентский милитаризм – скрывается устойчивое характерное качество (глубокая марокканскость, внутренняя индонезийскость), которое проявляется вовне.

Такое представление о мире обычно называется национализмом. В этом термине нет ничего плохого, но он не столь четок, как кажется (еще одна раздутая категория), группируя не поддающееся группировке и размывая внутренне ощущаемые различия. У каждой сущности есть свое характерное качество, и никто из тех, кто приезжает в Марокко или Индонезию, чтобы выяснить, что там происходит, не спутает их друг с другом и не удовлетворится возвышенными банальностями о едином человеческом роде или всеобщей потребности в самовыражения. Приезд в страну, почти в любую, но точно – в эти, дает опыт, достаточно осязаемый, чтобы ощущать его на своей коже, и достаточно проникающий, чтобы ощущать его под ней.

Трудность заключается в артикуляции этого опыта, в представлении его остальным. Импрессионизм – крики погонщиков верблюдов и минареты, рисовые террасы и театр теней – порождает образ с плакатов туристических фирм. Эмпиризм – нагромождение мелких культурных деталей – порождает этнографическую телефонную книгу. Тематизм – великие чувства и большие идеи – порождает историческую оперу. Но Марокко – Ривьера Юга – похожа на плакат, Индонезия – три тысячи островов (четырнадцать тысяч, если считать скалы) и где-то две сотни языков – напоминает телефонную книгу, и обе страны, которые никогда надолго не успокаивались, представляют собой исторические оперы. Поэтому подобные образы, сколь бы вульгарными и упрощающими они ни были (а это еще не самый плохой вариант, фанатичное Марокко и мечтательная Индонезия гораздо хуже), волей-неволей становятся отправной точкой для размышлений о том, где ты находишься, и для последующей замены их, постфактум, чем-то немного менее обобщающим, немного менее внешним и немного менее эмоциональным.