Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси

– Нет, ни малейшей.

Может, не так сильно она и хотела, а потом что-то окончательно отшибло ей это желание?

Вот, наверное, в чем дело-то! С ней случилось что-то плохое, прально? В смысле, она живет в кошмарном подземелье. Но люди же не живут в подвалах, не прячутся, если счастливы.

Конечно, этим моя сестра несильно отличается от отца.

Если папа не на попойке, то проводит время у себя в спальне, валяется в одиночестве перед теликом.

Смотрит в основном бейсбол.

Он не возражает, если я захожу и смотрю игру вместе с ним.

Но мы никогда особо не разговариваем. Сидим молча и смотрим на экран. Он даже не радуется за любимую команду или игрока. Вообще почти не реагирует на игру.

Наверное, у него депрессия.

Наверное, и у сестры депрессия.

Наверное, у всей семьи депрессия.

Но я всё равно хочу знать, отчего моя сестра больше не мечтает писать любовные романы.

Ну, это глупая мечта, конечно. Какой индеец станет ваять любовные романы? Но всё равно это круто. Мне нравится мысль, что я буду читать книги моей сестры. Нравится мысль, что я зайду в книжный магазин и увижу ее имя на обложке большой красивой книги.

«Пылкая страсть на реке Спокан». Поехавшая Мэри.

Круть.

– Она всё еще может написать книгу, – говорю. – Всегда есть время, чтобы изменить свою жизнь.

Сказал и чуть не поперхнулся. Я же в это не верю. Времени, чтобы изменить жизнь, никогда не хватает. Нет такого специального времени. Черт, может, я сейчас несу романтическую чушь?

– Мэри была яркой, сияющей звездочкой, – проговорил мистер Пи. – И вдруг свет ее стал меркнуть год за годом, и теперь едва заметен.

Вау, да мистер Пи поэт.

– И ты тоже яркая, сияющая звездочка, – сказал он. – Ты самый умный парень в школе. Не хочу, чтобы ты оплошал. Чтобы погас. Ты заслуживаешь большего.

Я не чувствовал себя умным.

– Я хочу, чтобы ты это сказал, – велел мистер Пи.

– Что сказал?

– Хочу, чтоб ты сам сказал, что заслуживаешь большего.

Я не мог этого сказать. Это была неправда. В смысле, я хотел большего, но не заслуживал. Я ведь мальчишка, который швыряет книгами в учителей.

– Ты хороший парень. Ты заслуживаешь целого мира.

Ох, щас зареву. Ни один учитель не говорил мне таких добрых, таких невероятно добрых слов.

– Спасибо, – говорю.

– Пожалуйста. А теперь скажи.

– Не могу.

И тут я заревел-таки. Слезы покатились по щекам. Я почувствовал себя просто слабаком.

– Простите, – говорю.

– Ты не должен просить прощения, – сказал он. – Нет, за то, что треснул меня, можешь попросить, но не за то, что плачешь.

– Не люблю плакать, – сказал я. – Ребята колотят меня за то, что плачу. Иногда доводят специально, чтобы поколотить за то, что расплакался.

– Я знаю, – сказал он. – И мы это не останавливаем. Мы позволяем им дразнить тебя.

– Рауди меня защищает.

– Я знаю, что Рауди твой лучший друг, но он… он… он… – У мистера Пи заело. Он не знал, что сказать и что сделать. – Ты ведь знаешь, что отец Рауди бьет его?

– Да.

Когда Рауди является в школу с синяком, он непременно поставит синяки двоим первым попавшимся.

– Рауди становится всё агрессивнее, – сказал мистер Пи.

– У него, конечно, жуткий характер, и всё такое, и оценки паршивые, но он всегда хорошо ко мне относился, с детства. С тех пор как мы маленькими были. Даже не знаю почему.

– Ну да, ну да. Но, послушай, я хочу тебе сказать кое-что другое. Только пообещай, что ты никогда этого не повторишь вслух.

– Ладно, – говорю.

– Пообещай.

– Ладно, ладно, обещаю, что не повторю.

– Никому. Даже родителям.

– Никому.

– Хорошо, – сказал он и придвинулся ко мне ближе, потому что боялся, как бы деревья не услышали то, что он собирается сказать. – Ты должен уехать из резервации.

– Я собираюсь на днях с папой в Спокан съездить.

– Нет, я имею в виду – совсем уехать, навсегда.

– Это как это?

– Ты был прав, когда бросил в меня книгу. Я заслужил удара в лицо за то, что делал с индейцами. Все белые, живущие в этой резервации, заслуживают удара в лицо. Но знаешь… и все индейцы заслуживают того же.

Я поразился. Мистер Пи был в гневе.

– Единственное, чему вас, детей, учили, – это как сдаться. Твой дружбан, Рауди, – он сдался. Оттого-то и нравится ему причинять боль людям. Чтобы они почувствовали себя так же плохо, как он.

– Мне он не делает больно.

– Он не делает тебе больно, потому что, кроме тебя, в его жизни нет ничего хорошего. Он не хочет потерять еще и это. Ты – единственное, что у него осталось.

Мистер Пи схватил меня за плечи и наклонился так близко, что я почувствовал запах его дыхания.

Лук, чеснок, гамбургер, стыд и боль.

– Все эти ребята сдались, – сказал он. – Все твои друзья. Все хулиганы. И все их отцы и матери. И деды с бабками, и прадеды. И я, и каждый здешний учитель. Все мы потерпели поражение.

Мистер Пи плакал.

Я не мог в это поверить.

Никогда не видел трезвого взрослого плачущим.

– Но не ты, – сказал мистер Пи. – Ты не можешь сдаться. Ты не сдашься. Ты бросил в меня ту книгу, потому что в глубине души отказываешься сдаваться.

Я не понимал, о чем он. Или не хотел понимать.

Господи, как же сложно быть ребенком. Я тащу на себе гигантский груз своей расы, понимаете? У меня скоро горб вырастет от этого груза.

– Если останешься в резервации, они тебя убьют. Я сам тебя убью. Мы все тебя убьем. Ты не сможешь вечно с нами бороться.

– Не хочу я ни с кем бороться, – говорю.

– Ты борешься с рождения, – сказал он. – Ты поборол операции на мозге. Поборол эпилептические припадки. Поборол алкашей и наркоманов. Ты сохранил надежду. А теперь ты должен взять свою надежду и отправиться туда, где есть те, кто тоже сохранил надежду.

Я начинал его понимать. Он же учитель математики. Я должен сложить свою надежду и надежды других людей. Умножить надежду на надежду.

– Где есть надежда? – спросил я. – У кого?

– Сынок, ты будешь находить всё больше надежд по мере того, как уходишь всё дальше и дальше от этой печальной, печальной, печальной резервации.