В Эрмитаж! - Малькольм Брэдбери

Умная правительница, умная и хитрая, уж этого у нее не отнять. Она не только покупает и строит — она рассчитывает, она мыслит. Как и королева Кристина, правившая раньше и на другом конце Балтии, русская царица, безусловно, синий чулок: а как еще назвать столь ученую даму, получившую блестящее европейское образование? В страну снегов и морозов она была взята из одного захудалого немецкого княжества. Четырнадцатилетнюю толстушку выдали за захудалого российского князька. Через какое-то время малохольный маленький солдафон превратился в императора Петра Третьего. Екатерина же была его царицей, царицей грязной ветхой Москвы. Но ей совсем не с руки было волочить за собой этот брачный обоз. Как и следовало ожидать от столь сообразительной и честолюбивой особы, она быстро обзавелась покровителями, телохранителями и любовниками. С их помощью царица устроила грандиозный дворцовый переворот — в результате непопулярный в народе император оказался в темнице, а Екатерина стала полновластной хозяйкой российских земель. Чуть позже, ко всеобщему сожалению, царь Петр безвременно скончался от внезапного приступа геморроя. И вот теперь Екатерина — Самодержица Российская, Царица Казанская, Астраханская и Сибирская, Владычица земель эстонских, ливонских, карельских — и еще бог знает каких. Если появляется очередной претендент на престол (а в семействе Романовых охотники не переводятся), его ожидает та же участь, что незадачливого супруга Екатерины, — как правило, в той же самой тюрьме. Примером может послужить загадочный Узник Номер Один. По-видимому, этот чистой воды самозванец подкрепил свои притязания на престол вескими доводами. Его чудовищная кончина повергла императрицу в недоумение. Екатерина решительно отказалась взять на себя ответственность за смерть этого человека. Конечно, ведь она тут совершенно ни при чем.

Но женщине столь обаятельной, наделенной столь разнообразными талантами, нельзя не простить эти маленькие каверзы. Действительно, она сравнительно легко приспособилась к суровой российской действительности — однако сохранила и европейское очарование, европейскую любезность. У нее приятные манеры, просвещенные вкусы — особенно на взгляд стороннего наблюдателя. Она — государыня эпохи Просвещения, она прислушивается к доводам разума, чутко воспринимает новейшие идеи и веяния. Рок, мечта, страсть движут этой повелительницей сердец. Любовники, Императоры Ночи, сменяют друг друга в ее постели: грубые сильные мужланы — для тела, тонкие эстеты — для души. А тем временем укрепляются берега Невы, сгнившие деревянные строения времен Петра Первого сменяются долговечными каменными зданиями, а место бывших улиц занимают широкие светлые проспекты. Построены университет, Академия искусств, Академия наук, итальянский театр, замечательная обсерватория, храм Минервы, библиотека, сооружены даже чудесные астрономические часы, демонстрирующие внутреннее, разумное и совершенное устройство вселенной. Царица читает, думает, учится, спорит, внимает величайшим идеям современности, поглядывает в сторону Парижа и интересуется «Энциклопедией». Еще не окончилась борьба за власть, а Екатерина уже начала дружескую переписку с властителями дум и сокрушителями основ — с Вольтером и Руссо, Гольбахом и Д'Аламбером, не оцененными в Париже — двор, церковь, цензура готовы были сжечь их книги и сгноить авторов в тюрьме, — но продолжавшими творить и мыслить во имя вселенского прогресса.

По правде говоря, нашего Философа императрица тоже купила, он был одним из приобретений этой величайшей покупательницы эпохи Просвещения. «Вот почему я тоже торчу в этой ветреной Гааге», — думает Философ, а Дмитрий пьет, немецкая принцесса наигрывает на своем спинете нечто среднее между Люлли и Рамо, за окном бушует восточный ветер, и ледяные волны с грохотом обрушиваются на берег…

Грех, впрочем, жаловаться, я при деньгах (на выданную мне сумму наверняка можно купить целый русский гамбургер) и могу спокойно наслаждаться тем, ради чего и приехал сюда, — северно-скандинавским очарованием Стокгольма. Я бреду по засаженной деревьями и окруженной решетками площади и вскоре по запаху, ядреному и смачному, определяю, что близок к цели своих поисков. В дальнем углу площади обнаружился старинный городской рыбный рынок, благоухающий тысячами ароматов: тут и рыба, и оливки, и кофе, а какая икра, какие сыры! Эти запахи мгновенно покоряют и увлекают меня. Я захожу. На прилавках поблескивают мертвыми глазами серебристые рыбины, истекает алой кровью деревенское мясо, красуются, все как на подбор, овощи. Я решаю передохнуть в аккуратной закусочной и, взгромоздившись на грибообразный табурет, отдаю дань местной достопримечательности — балтийской сельди со свежим хлебом и пивом (безалкогольным). Насытившись, можно оглядеться кругом, полюбоваться другой достопримечательностью Стокгольма — расположившимися вдоль стойки высокими, длинноногими, гибкими, блондинистыми и на удивление хорошо одетыми девушками, серьезными, сексуальными, с нежной, как сливки, позолоченной летним солнцем кожей.

Но позвольте объяснить: у меня есть мандат на любопытство — ведь я же писатель, то есть профессиональный наблюдатель, алчный коллекционер житейских историй и деталей, мыслей и впечатлений, а не просто зевака, которому пришла охота поглазеть на нарядных шведских красоток. И вот я сижу в этой закусочной, и вид мой выдает типа ленивого, нерешительного и к тому же не знающего, как убить день-другой. Дело в том, что я пустился в дорогу раньше, чем следовало, чтобы вовремя прибыть в Россию. Зачем — я и сам понятия не имею. По правде говоря, последнее время мне было как-то грустно и неуютно: я перестал понимать, так ли я живу, как следует, что правильно, а что нет. Я неожиданно почувствовал себя старым, во всяком случае, куда старше, чем хотелось бы. Причем все вокруг остались до глупости молодыми: для них время еле плелось, для меня же летело с ужасающей быстротой. Каждое лето стало на вес золота, а зима — настоящим проклятием. Мир, некогда такой устойчивый и разумный, отлично спланированный и безупречно организованный, теперь поражал своей болезненной инфантильностью, тягой к декадансу и бессмысленной иррациональностью.

И хотя рано еще делать выводы, я не думаю, что сумею полюбить эти лихие девяностые с их ленивым упадничеством, идеологической пустотой, культом потребления и пустым самолюбованием. Люди живут, как будто до них не существовало никого и ничего, подсаживаются на наркотики, предаются шопингу, бесцельному и бесконечному, изгаляются над собственными телами, вдевают серьги в ноздри и втыкают гвозди в пупки. Размеренный, умеренный, разумный и пуритански серьезный мир, который начал превращаться в историю еще в пятидесятых, теперь, похоже, и вовсе сходит на нет. Идеология и политический порядок признаны ненужными пережитками, и человечество погружается в пучину нигилизма, вздора, самоуслаждения и разврата. Преступления поощряются законом, а чувства, мысли и настроения публики отданы на откуп массмедиа. Между тем тысячелетие, границы которого столь четко обозначены христианским календарем, близится к завершению, напоминая, что все на свете преходяще — поколения и культуры, династии и социальные системы. Новый век на пороге, а вместе с ним — депрессия и тихий безнадежный фатализм. Как-то до боли ясно вдруг становится, что все происходящее с нами предопределено заранее, все уже записано в великой Книге Судеб там, наверху, на небесах.