Невозмутимые родители живут дольше - Владимир Каминер

— Конечно, я остаюсь в штанах, — согласилась дочь.

…И добавила, вздернув свои густые брови:

— До тех пор, пока не вывалюсь в одну из дырок.

— Ну тогда все в порядке, детка, — пробормотал я и окончательно вернулся в наши дни.

В отличие от Германии, на моей родине летние каникулы повсеместно заканчивались в один день. 31 августа официально считалось последним днем лета, а 1 сентября, известное также как День знаний, — первым учебным днем. Миллионы школьников отрывались от сладких грез и вылезали из теплых постелей, их одевали в чудовищную сизую униформу и отправляли в обитель знаний. При этом большинство из них за три летних месяца напрочь отвыкали от ученических пыток. Школьники только было почувствовали себя полноценными взрослыми людьми — ночами жгли костры, днем до упаду играли в настольный теннис или ходили удить рыбу… И вот у них снова отнимают свободу и возвращают их на школьную скамью.

Первый учебный день всякий раз был для меня как некий судный день, как последнее назидание, как тихая трагедия жизни, свидетельствовавшая о нашем безнадежном положении — все когда-нибудь проходит, и даже самые прекрасные каникулы. Я хорошо помню, как проснулся 1 сентября 1985 года и до меня не сразу дошло: сегодня день знаний, а в школу мне больше не надо. Хорошее настроение обеспечено на всю неделю. Обычно учебный год начинался с контрольных работ и диктантов. Учителя хотели проверить, остались ли у нас в памяти после лета хоть какие-то знания или же все выветрилось. К концу первой недели становилось окончательно ясно, что мы ничего не знаем, и обучение начиналось по новой.

А почему, собственно, 1 сентября провозгласили Днем знаний? В школе каждый день это день знаний. Советский Союз был страной многочисленных праздников, там практически через день находился повод попраздновать, но все эти поводы казались правительству недостаточно весомыми для отмены занятий в школах. Мы должны были учиться даже в международный женский день и в день Советской армии. Занятия отменяли, только если умирал кто-то из политбюро. Нас собирали в актовом зале на траурные митинги, и через двадцать минут можно было уходить домой.

Эти смерти были в стране чуть ли не единственным поводом для освобождения от учебы. В восьмидесятые годы, когда генеральные секретари уходили из жизни один за другим через короткие промежутки времени, школьные выходные, если их сложить вместе, потянули бы в общей сложности на дополнительные зимние каникулы. Но для этого нужно было, чтобы как минимум три генеральных секретаря приказали долго жить. Нас никогда не освободили бы от уроков, будь они живы-здоровы.

Моя португальская переводчица рассказывала, что в 1974 году, во время революции в Португалии, дети получили пять месяцев летних каникул. Уже благодаря одному этому революция имела смысл, считала она. В Греции из-за забастовки учителей в течение года образовались дополнительные зимние каникулы, хоть и не по всей стране. В некоторых регионах государство за небольшие деньги вербовало штрейкбрехеров в среде пенсионеров. В Японии во время последнего крупного землетрясения и цунами, повлекшего за собой аварии на нескольких атомных реакторах, детей не освободили от школы ни на один день. В Японии вообще очень амбициозные учебные планы. Мне кажется, что будь хоть вся Япония на краю гибели, и то школьники, даже уже сидя по горло в воде, продолжат учиться.

Русские лишь один раз проявили радикализм в вопросе освобождения от уроков, и это было сразу после Октябрьской революции. Тогда большевики объявили огромную часть знаний устаревшими и империалистическими. Они сомневались даже во многих химических и физических законах природы и упразднили правописание. Каждый мог писать как заблагорассудится, и каждый, кто обладал хоть толикой практических знаний, был обязан делиться ими с другими в ходе занятий или специально организованных обменов знаниями. После революции русские нацелились на новый мир. У них не было четкого представления, каким он должен быть, но они точно знали, каким он быть не должен. Они знали, что ничего не знают.

В современном мире отношение к знаниям прагматично. Уже в седьмом классе на уроках немецкого языка детей накачивают в написании резюме. От них требуется мечтать о коммерческой карьере. В России образование переживает сейчас застой, большинство предметов преподается в форме некоего рода кроссвордов. Надежда, что наука поведет нас дальше, почти угасла.

Раньше на моей родине было много наукоградов и академгородков, являвших собой некий симбиоз высшей школы для одаренных, исследовательской лаборатории и ядерного реактора. Естественно, все строго охранялось и находилось большей частью под землей. Из соображений секретности эти научные городки не были указаны ни на одной карте и носили странные названия, похожие на кодовые слова или заглавия научно-фантастических романов: Бобруйск-25, Челябинск-6 или Челябинск-42. Иностранцам въезд туда был запрещен, но и советским гражданам требовалось специальное разрешение, если они намеревались посетить своих ученых родственников. В секретных научных городках была лучшая инфраструктура и снабжение продовольствием, их жители могли найти в универмагах даже качественные импортные товары. Ученые и их семьи лучше одевались и, соответственно, выглядели лучше, нежели неученая часть населения. Не в последнюю очередь из-за этого, а также, разумеется, из-за любопытства, вызываемого всей этой секретной возней, наука в Советском Союзе имела особо высокий статус. Надежда страны на славное будущее зиждилась на узких плечах физиков, а не лириков, и уж тем более не политиков.

Если я правильно помню, то наша советская наука всю дорогу была на пороге великих открытий. В исследованиях — будь то космические дали или океанские глубины — мы всегда были впереди. Теленовости каждый день вещали о новых открытиях. Взрослые охотно смотрели научную передачу профессора Капицы под забавным названием «Очевидное — невероятное», что можно интерпретировать как «смотрите и не верьте своим глазам». А для детей был теле- и киножурнал «Хочу все знать». Его вместо рекламы крутили в кино перед началом сеанса. Каждый выпуск начинался с заставки, где пионер летел на ракете и спешивался возле огромного грецкого ореха. Он выходил и вынимал из кармана огромный молоток, хотя такой инструмент ну никак не мог уместиться в кармане, разве что только костюмчик пошили вокруг молотка. Но мы тогда об этом не думали. Затем пионер высоким голосом говорил: «Орешек знанья тверд, но все же мы не привыкли отступать, нам расколоть его поможет киножурнал “Хочу все знать”». Одновременно он трижды со всей силы ударял по ореху, и тот в конце концов раскалывался. И оказывался пустым.

Физики не спасли социализм. Во времена перестройки многие ученые уехали за границу, а оставшиеся вынуждены были быстро осваивать новые профессии, на потребу капитализму. Но в моей памяти пионер все еще размахивает своим молотком. Орех знаний был для нас слишком твердым, мы знаем, что ничего не знаем. Мы жаждем летних каникул, и лучше всего круглогодичных.

Еще до Шекспира люди знали, что любовь не только удовольствие, любовь это борьба против всего мира. В прежние времена влюбленные вынуждены были противостоять назиданиям родителей, семейным обычаям, предрассудкам, злорадству и нетерпимости внешнего мира. В наши же дни между любящими сердцами нередко стоят телефонные компании. Раньше родителей юноши интересовала религиозная принадлежность его подруги, нынче же приходится спрашивать, кто ее телефонный провайдер.