Дальше живите сами - Джонатан Троппер

— Правее, — командует Санта-Клаус. — Двигаемся слаженно, никто пока не опускает. Так, задние, приподнимите-ка его сантиметров на пятнадцать. Ага, хорошо. Теперь, господа, по моей команде будем опускать. Кто держит ноги — вы первые. Не резко. Берегите пальцы.

Кинорежиссеры любят снимать похороны под дождем. Скорбящие стоят в черных одеждах под огромными черными зонтами, которыми в жизни мы никогда не пользуемся, а капли падают как бы отдельно, чисто символически — на траву, на каменные надгробья, на крыши машин. Создают атмосферу. Только никто почему-то не показывает, как липнет к насквозь промокшим брюкам скошенная трава, как дождь — несмотря ни на какие зонты — молотит по голове и слизняками заползает за шиворот; как вместо того, чтобы печально размышлять об умершем, ты мысленно ползешь по собственной спине с каждой новой каплей. В кино отчего-то не видно, как вязнут в мокрых комьях выходные туфли; как вода просачивается сквозь щели в сосновых досках, из которых сколочен гроб, а оттуда сочится запах смерти и разлагающейся плоти; как куча земли, вынутая из могилы и ждущая, чтобы ее засыпали обратно, постепенно оплывает, превращается в жижу, растекается по лопате и с чавканьем падает на крышку гроба. И вместо медленной достойной церемонии прощания все это превращается в муку мученическую, когда все мечтают только об одном: побыстрее сплавить покойника и разбежаться по машинам.

Наконец мы, те, кто несли гроб, устанавливаем его на раму и отходим, мокрые и грязные, от могилы. Теперь можно встать под переносной брезентовый тент, который тоже не очень-то защищает от дождя, но под которым тем не менее толпится немало народу: друзья, соседи, бывшие сослуживцы. Все переминаются с ноги на ногу, стараясь протиснуться ближе к середине, где не так захлестывает дождь, а на оказавшихся с краю неудачников время от времени обрушивается по ведру воды из переполненных впадин брезентовой крыши. Пол встает рядом с Элис. Он плачет, и жена прижимается к нему — согреть и утешить. Барри подходит к Венди, и та первым делом отдает ему коммуникатор. Он тут же украдкой проверяет — нет ли писем, а уж потом сует эту черную коробочку в чехол на поясе, точно револьвер в кобуру. Я встаю возле мамы. Красные, заплаканные глаза ее смотрят несколько отрешенно, поскольку сегодня она решила принять не полтаблетки успокоительного, а целую. Ее волосы, крашенные в золотисто-каштановый цвет, но седые у корней, собраны в тугой пучок. На матери черный облегающий костюм — как всегда, с глубоким декольте, настойчиво демонстрирующим плоды пластических операций. Высота ее шпилек, как и диаметр имплантированных грудей, неприличен ни для ее возраста, ни для сегодняшней церемонии. Она сжимает мою ладонь, но в глаза не смотрит. А Джен рядом со мной нет, и ее неприсутствие пульсирует во мне, точно нарыв.

— Не сдерживайся, плачь, — тихо рекомендует мать. — Можно.

— Ага.

— Смеяться тоже можно. Каждый вправе выражать свое горе по-своему. Важно не подавлять эмоции.

— Спасибо, мам.

Мать у нас, конечно, свое дело знает, в этом ей не откажешь. Но она не просто психотерапевт. Двадцать лет назад она написала книгу «Начнем с колыбели, или Как стать родителями без предрассудков». Книга стала бестселлером и превратила мать в знаменитейшего в стране специалиста по грамотному выращиванию детей. Естественно, при такой родительнице мы — и я, и братья, и сестра — выросли непоправимо испорченными.

Книгу эту вы наверняка видели: толстенная, с красно-черным корешком, а на обложке голый младенец, который, меняя силуэт, постепенно превращается в подростка. Первые главы посвящены кормлению грудью и приучению к горшку, а последние — проблемам пубертатного периода (у нас в семье это в шутку называлось «от дефекации к мастурбации»). Написана книга таким же откровенным, покровительственным, необъяснимо развязным тоном, каким мать часто общалась с нами в детстве. На задней обложке — ее фотография в жеманно-сексуальной позе на диване у нас в гостиной. Книга переиздается каждый год, а в юбилейные годы выходят подарочные издания — пятнадцатое, двадцатое… В следующем году появится двадцать пятое, исправленное и дополненное, и мать отправится в турне по всем крупным городам Америки — встречаться с читателями, подписывать книжки и выступать на ток-шоу. Может, даже у Опры. Мама уже готовится: твердит, что надо сделать очередную подтяжку лица.

— Сегодня мы прощаемся с Мортоном Фоксманом, любимым мужем и отцом, дорогим братом, близким другом…

Речь толкает Стояк Гроднер. В детстве он был лучшим другом Пола. Теперь он — рабби Чарльз Гроднер, но для нас, тех, кто вырос с ним бок о бок, кто вместе с ним на заднем сиденье школьного автобуса разглядывал порноснимки, которые он стянул из богатой коллекции своего папаши, он по-прежнему — Стояк, тут уж ничего не попишешь, потому что мы помним, как он курил с Полом травку, как разгадывал тайные послания в текстах Led Zeppelin и разглагольствовал о достоинствах и недостатках различных видов полового акта.

— Наш Морт не особо любил ритуалы, — продолжает свою речь Стояк.

— Ты только погляди! — Венди пихает меня локтем, и я, проследив ее взгляд, вижу, что из черного «порше», который только что шумно затормозил у ворот кладбища, выскакивает парень в мятых черных брюках и мотоциклетной куртке и, пытаясь на бегу завязать галстук, бежит к нам по мокрой траве — словно вышел на финишную прямую марафона. Поначалу я его даже не узнаю, но он приближается — нахально, без тени робости, — и тут уж никаких сомнений не остается: это он! Причем не в черных туфлях, а в мокасинах!

— Филипп! — тихонько восклицает мать и дает Стояку сигнал остановиться.

К этому моменту Филипп уже отчаялся завязать галстук и оставил его болтаться двумя сосульками на шее. Он бежит все быстрее, а последние метра полтора скользит, как мы делали в детстве на чуть наклонной лужайке перед домом. И останавливается прямо перед матерью.

— Мамочка! — говорит он и обнимает ее мокрыми ручищами.

— Ты приехал! — Она сияет. Филипп — ее малыш, и у мамочки ему все и всегда сходит с рук.

— Еще бы! Конечно приехал! — отвечает он и переводит взгляд на меня. — Джад!

— Привет, Филипп.

Он за руку притягивает меня в свои медвежьи объятия. Да, так теперь выглядит мой братишка Филипп, который когда-то любил пристроиться в постели у меня под боком, и от него пахло детским лавандовым шампунем, и я рассказывал ему сказки, а он терся о мою уже колючую щеку своей нежной, круглой щечкой и теребил волоски у меня на руке. Он любил отгадывать, какая будет мораль в баснях Эзопа. Теперь от него пахнет сигаретами и ментоловой водой, и с тех пор, как мы виделись в последний раз, он изрядно прибавил в весе, особенно лицом раздобрел. От встреч с Филиппом в душе у меня всегда остается одинаковый шлейф — утраты и сожаления. Все бы отдал, чтобы ему снова было пять лет… пора невинности, пора счастья…

Филипп тянется через мою голову — пожать руку Полу, и тот торопливо и сдержанно отвечает на рукопожатие, стремясь ускорить процесс и вернуть похороны в правильное русло. Сестру Филипп чмокает в щеку.