Ужас Данвича - Говард Филлипс Лавкрафт

В среду, 25 июня 1919 года, должным образом уведомив Кэррингтона Харриса, но умолчав о подробностях нашего расследования, я и мой дядя перенесли в заброшенный дом два походных стула и раскладную кушетку, а также множество тяжелой научной аппаратуры, представлявшей большую ценность. В течение дня мы разместили все это в подвале, оклеив окна бумагой в расчете вернуться сюда вечером на первую нашу стражу. Мы заперли дверь, ведущую из подвала в дом, у нас имелся ключ от двери на улицу, так что мы были готовы оставить здесь все наши хитроумные приборы, которые мы раздобыли втайне и за немалые деньги и которые должны были служить нам, пока идут дни нашего бдения. Решено было сторожить вдвоем, пока совсем не стемнеет, затем до зари, посменно, по два часа – я вызвался быть первым, пока мой дядя отдыхал на кушетке. Мой дядюшка от природы был человеком инициативным, добыв инструментарий из лабораторий университета Браун и арсенала на Крэнстон-стрит, задавая направление нашим исследованиям, и все это как нельзя лучше характеризовало состояние духа и тела, в котором пребывал этот восьмидесятилетний мужчина. Элихью Уиппл жил, придерживаясь правил гигиены, присущих его профессии, и не случись несчастья, и по сей день пребывал бы в добром здравии. Лишь два человека догадывались об истинной стороне произошедшего – я и Кэррингтон Харрис. Я вынужден был поведать ему обо всем, что случилось тогда, ведь он был владельцем дома и имел право знать, что было изгнано оттуда в ту ночь. Кроме того, мы обсудили с ним наше предприятие, и после того, как не стало моего дяди, я доверился ему, зная, что он поймет меня и сделает необходимые заявления для общественной огласки произошедшего. Он побледнел, но согласился помочь мне, решив, что теперь дом можно безопасно сдавать в аренду.

Утверждать, что мы не испытывали ни тени беспокойства той дождливой ночью, значило бы утаить правду. Мы ни в коем случае не были одержимы детскими суевериями, но были научены опытом наших исканий и рассуждений, что известная нам трехмерная вселенная представляет собой лишь крохотную частицу всего космического вещества с его энергией. В нашем деле изобилие свидетельств, полученных из надежных источников, упрямо указывало на вмешательство великих сил, бывших, с точки зрения человека, средоточием великого зла. Сказать, что мы верили в существование вампиров или оборотней, значит сделать слишком обобщенный вывод. Напротив, следует уточнить, что мы не отрицали наличия неизвестных и неклассифицированных сущностей, наделенных жизненной силой и материальной формой, в трехмерном пространстве находящихся редко из-за более тонкой связи с пространственными единицами, но все же близкие нашему миру настолько, чтобы периодически являть себя в манифестациях, которые мы, за неимением преимуществ, как наблюдатели, можем никогда не понять. Говоря вкратце, мне и моему дядюшке наличие столь неоспоримых фактов указывало на длительно существующее в доме нечто, появлением два века назад обязанное злокозненным французам-переселенцам и все еще проявлявшее себя благодаря неким, еще не открытым законам существования атомно-электронной материи. О том, что семейство Руле имело противоестественные связи с иными сферами бытия, у обычных людей вызывавших ужас и отвращение, свидетельствует исторический архив. Возможно ли, что погром тех лет вызвал сдвиг неких кинетических паттернов в дьявольском мозге одного или нескольких Руле, в особенности омерзительного Поля, таинственным образом пережившего умерщвленное тело и продолжавшего существовать в многомерном пространстве, функционируя благодаря вектору силы, заданному ненавистью разъяренной толпы? Подобное с точки зрения физических и биохимических процессов не было таким уж невозможным в свете новой науки с ее теорией относительности и межатомными взаимодействиями. Можно ясно представить себе враждебную субстанцию или форму существования энергии, аморфную или нет, поддерживающую жизнь, неощутимо питаясь жизненной силой и тканями живых людей, на которых паразитирует и с которыми иногда сливается полностью. Быть может, она обладает самостоятельным мышлением, или враждебность ее диктуется слепым инстинктом самосохранения. Так или иначе, подобная тварь, стоявшая на пути к исполнению нашего замысла, была нашим врагом, и избавиться от нее для любого мужчины означало исполнить свой долг перед людьми, их жизнью и рассудком. Нас озадачивало неведение относительно того, как могло проявить себя это создание. Никто из живущих не видел его, и почти никто не ощущал его осязаемого присутствия. Быть может, то была энергия самого проклятого дома – призрачная субстанция нематериального мира, или частично воплощенная, неведомая, пластичная масса, способная менять облик по собственной воле, переходя в жидкое, твердое, газообразное состояние или рассеиваясь на атомы. Антропоморфный силуэт на полу, желтое облако испарений, форма корней в рассказах старожилов – все предполагало связь с некой формой человеческой жизни, но как она могла проявить себя, утверждать с абсолютной уверенностью не мог никто.

Для борьбы с ней мы приспособили два устройства: аппарат Крукса с трубкой, энергия на которую подавалась мощными батареями, снабженный системой экранирования и отражателями на случай, если тварь окажется бесплотной и уязвимой лишь для лучистой энергии, также каждый из нас был вооружен армейским огнеметом, что использовались во время мировой войны, если тварь можно было поразить физически, материальным оружием. Подобно эксетерским крестьянам, мы были готовы сжечь сердце твари, если бы таковое нашлось. Всю эту устрашающую технику мы разместили в подвале, в соответствии с местами для наблюдения и отдыха, рядом с камином, где на полу среди плесени проявлялся странный силуэт. Кстати, он был едва различим, когда мы занимались установкой оборудования и когда вернулись тем же вечером, чтобы приступить к нашим наблюдениям. На мгновение я усомнился в том, что я вообще видел, и видел ли отчетливо, но сразу вспомнил о местных легендах.

Наше бдение началось в десять вечера, когда переводят стрелки на часах, и мы не замечали ничего, что продвинуло бы нас в наших исканиях. Тусклый, рассеянный дождем, свет уличных фонарей проникал в подвал, и слабо фосфоресцировали мерзкие грибы на подвальном полу, освещая его отсыревшие каменные стены, давно без следа известки, влажный, зловонный, покрытый плесенью земляной пол с мерзопакостной порослью, сгнившие остатки того, что когда-то было мебелью, массивные доски и балки первого этажа над нашими головами, хлипкую дощатую дверь, ведущую в кладовки и помещения под остальной частью дома, разваливающуюся каменную лестницу с поломанными деревянными перилами и грубо сложенный камин, в разверстой, обугленной кирпичной пасти которого покоились ржавые куски железа, некогда бывшие крюками, косой, краном, поленницей и печной дверцей; а также наши стулья и кушетку вместе со всей тяжеловесной, сложной и смертоносной аппаратурой. Как и в часы моих прошлых визитов, дверь на улицу мы оставили незапертой, чтобы иметь прямой путь к отступлению, если нам суждено будет столкнуться с тем, что окажется нам не по силам. Мы предполагали, что одно наше присутствие способно пробудить зловещее создание, затаившееся здесь, и были готовы расправиться с ним, используя весь арсенал наших средств, как только оно проявит себя. Неизвестно было лишь, как долго потребуется ждать появления твари. Угрозу, которой мы подвергались, нельзя было недооценивать – мы не знали, в каком виде перед нами появится это создание. Но игра стоила свеч, и мы приняли ее правила безо всяких сомнений, сознавая, что обратиться за помощью к кому-то со стороны означало сделаться объектом насмешек, если не сорвать все наши планы. В подобном расположении духа мы и вели нашу полночную беседу, пока моего дядю не стало клонить в сон, и мне пришлось напомнить ему, что пришла его очередь двухчасового сна. Чувство, подобное страху, овладевало мной, пока я пребывал в одиночестве в глухой ночи – я говорю «в одиночестве» потому, что сидящий рядом со спящим действительно одинок, возможно, больше, нежели способен представить. Мой дядя тяжело дышал: его вдоху и выдоху аккомпанировал дождь снаружи, и где-то поблизости раздражающим акцентом слышался звук капающей воды, так как в доме был невыносимо сыро даже в самую сухую погоду, а разыгравшаяся непогода и вовсе превратила его в болото. Я изучал расшатанную старинную кладку стен в свечении грибов и слабых лучей, пробивавшихся с улицы сквозь окна, и когда тлетворный воздух подвала стал для меня совершенно невыносим, я открыл дверь и выглянул наружу, осматривая знакомые мне окрестности и жадно втягивая свежий воздух. Не произошло ничего, что могло бы вознаградить меня за часы ожидания, и я все чаще зевал, так как усталость мутила мой разум. Внезапно я заметил, сколь беспокойным был сон моего дядюшки. Он непрестанно ворочался на кушетке последние полчаса, а теперь его дыхание утратило привычный ритм, и время от времени он вздыхал, и звук этот походил не на вздохи, а скорее на сдавленные стенания. Я направил на него луч своего фонарика и увидел, что он лежит ко мне спиной, и я обошел кушетку, чтобы удостовериться в том, что ему ничего не угрожает. Увиденное неприятно поразило меня, несмотря на кажущуюся обыденность. Должно быть, это странное обстоятельство ассоциировалось у меня со зловещей природой этого дома и нашей задачи, ведь само по себе оно не было ни пугающим, ни сверхъестественным. Лицо моего дяди, искаженное, взволнованное, без сомнения, отражало мучившие его кошмары, что было совершенно ему не свойственно. Обычно оно носило добродушное выражение покоя, сейчас же на нем читалась буря разнообразных чувств, охватившая его. Именно это разнообразие так встревожило меня. Мой дядя стонал и не мог найти себе места, и его глаза были полуоткрыты, и его лицо уже казалось принадлежащим не ему одному, а великому множеству людей, я же ощущал, что он словно сам не свой. Неожиданно он что-то проговорил, и меня поразило то, как менялся его рот и зубы. Сперва я не мог понять слов, но когда уловил что-то смутно знакомое, меня оледенил ужас, но я тут же вспомнил, какое образование он получил и как подолгу сиживал за переводами статей по антропологии и древностям из Revue des Deux Mondes. Да, благородный Элихью Уиппл говорил по-французски, и некоторые понятные мне фразы, видимо, были почерпнуты им из статей о мрачнейших преданиях, прочтенных им в знаменитом парижском журнале. Лоб спящего вдруг покрылся испариной, и он резко сел в постели, почти проснувшись. Мешанину французских слов сменили английские, и он хрипло вскричал: «Нечем дышать!». После этого он полностью пробудился, его лицо приобрело привычное выражение, дядюшка сжал мою руку и немедленно поведал мне содержание того, что видел во сне, об истинном же значении увиденного я мог лишь благоговейно догадываться.