Ханская дочь. Любовь в неволе - Ине Лоренс

В комнату вошел караульный унтер-офицер, и разговор прервался. Отдав честь, он обратился к Тарлову:

— Ваше благородие, извините за беспокойство, но там прибыл ваш вахмистр вместе с татарским заложником.

Полковник одобрительно посмотрел на Сергея:

— Отличная работа! Пускай заложника приведут! — И он про себя облегченно выдохнул. Прибытие ханского сына означало полное подавление восстания, и теперь полковник мог с чистой совестью доложить в Москву, что еще одно татарское племя приведено под руку царя.

Караульный вышел, а через несколько минут в комнату вошел Ваня:

— Приказание выполнено, Сергей Васильевич! Сын хана в наших руках.

Тут из-за его спины появилась Сирин. Офицеры замолчали, увидев юношу, в лице которого Запад и Восток слились в нерушимой гармонии.

Шобрин не сдержал изумленного возгласа:

— Какой же это татарин?

— Истинный князь! — воскликнул полковник.

Тарлов не мог не согласиться. Он-то ожидал увидеть паршивого мальчишку в грязном кафтане, но никак не этого гордого юношу, в сравнении с которым и он, и другие молодые офицеры как-то поблекли. Невольно он почувствовал зависть к красавцу заложнику и смутное раздражение, причину которого он не сумел себе объяснить.

— Это и правда сын Монгура? — недоверчиво спросил он у Вани.

Однако ответила ему сама Сирин:

— Монгур-хан мой отец.

Ее голос, пусть и немного высокий для юноши, звучал чисто и звонко, а по-русски она говорила почти без акцента.

Возраст юного татарина по оценке Тарлова, был четырнадцать, самое большее пятнадцать лет. Судя по одежде, мальчишка был отцовским любимчиком, тем более странно было то, что выдали его татары без сопротивления.

На мгновение Тарлова охватила гордость: именно ему удалось захватить в заложники этого красавца — и капитан, широко улыбаясь, оглядел присутствующих. Кирилин просто исходил завистью, хотя ему тоже удалось взять ценного заложника, Ильгура, сына эмира Айсары. Тарлов начал допрашивать юного заложника:

— Как получилось, что ты так хорошо говоришь на нашем языке?

Сирин пожала плечами. Ей пришло в голову, что сначала нужно решить главную задачу, и она враждебно глянула на офицера:

— Я здесь, освободи теперь моего отца. Тогда будем говорить.

— А парень привык приказывать! — добродушно усмехнулся полковник.

Кирилин с проклятиями сорвался с места:

— Ты, грязная собака! Да кем ты себя мнишь? Новым Чингисханом?

Тарлов тоже был ошарашен напором Сирин и обернулся к Мендарчуку, ища поддержки. Полковник кивнул:

— Если Монгур и его люди поклялись в верности царю, они могут идти восвояси хоть сегодня, к тому же тогда нам не придется кормить их.

Кирилин часто закивал, будто ему приходилось оплачивать прокорм заключенных из собственного жалованья, затем прищурился и с ехидством сказал:

— Только пусть сначала татарчонок выпьет рюмку за здравие русского царя!

Он налил рюмку до краев и с силой всунул ее в руку Сирин, она недоверчиво поглядела на прозрачную жидкость и наморщила нос, почувствовав резкий запах. Кирилин и несколько других офицеров смотрели на нее выжидающе — но тут с места поднялся полковник, отобрав у Сирин рюмку, он гневно посмотрел на Кирилина:

— Мальчик мусульманин, и закон Мухаммеда запрещает ему пить водку. Вам, офицер, стыдно быть невеждой, не знающим этого.

— Это всего лишь шутка! — оправдывался, смеясь, Кирилин.

Мендарчук раздраженно покачал головой:

— Хороша шутка! Если мальчик верит всерьез, то из-за этой шутки вы стали бы его кровным врагом. А это повод к новому восстанию, подавлять которое пришлось бы и вам в том числе.

Он сделал татарскому князю знак следовать за собой и вывел его на плац. Полковник отдал приказ, и вскоре на плацу уже стояло более двух сотен драгун, казаков и гренадер, сюда же вывели людей Монгур-хана. Кицак, шагавший в нетерпении туда-сюда возле комендатуры, подбежал к свояку:

— Я привез Бахадура, твоего сына, Монгур, как приказали мне ты и твоя жена.

Монгур бесстрастно кивнул. Некоторые из его людей бросали на Сирин любопытные взгляды, но никто не выдал удивления ни жестом, ни словом. Полковник прошел вдоль татарского отряда, остановился перед ханом и проницательно взглянул ему в глаза.

— Теперь ты поклянешься в верности царю, а потом можешь убираться со своими людьми на все четыре стороны!

Монгуру стоило труда выглядеть спокойным — больше всего ему хотелось рассмеяться русским в лицо. Однажды мулла сказал ему, что клятва, принесенная неверному, — не более чем собачья брехня. А что касается заложника, которого он должен был оставить… русские могли забрать десяток его дочерей, и это не встревожило бы покоя хана. Поэтому он спокойно повторял слова клятвы, которую читал ему полковник. Клятва обязывала его признать царя Петра Алексеевича государем и повелителем и уплачивать ему подать. Еще прежде чем произнести клятву, он уже решил, что русские не возьмут ясак с его племени. Велика и безбрежна степь, и у хана есть там надежные друзья, которые помогут ему уйти с русских земель.

Мендарчук был вполне доволен. Как только клятва была произнесена, он приказал выдать татарам лошадей. Привели едва ли половину тех, что были захвачены, так что ехать степнякам пришлось по двое. Царской армии не хватало лошадей, поэтому такой штраф полковник считал вполне справедливым. Но это было меньшим из унижений, с которым пришлось смириться татарам. Гораздо оскорбительнее было то, что русские оставили у себя большую часть захваченного оружия. Монгур мельком глянул на свою почетную саблю, висевшую на поясе у Сирин, — ему пришла в голову мысль забрать оружие, но это могло насторожить русских — с тяжелым сердцем хан отвернулся, мысленно прощаясь с драгоценным клинком. Он молча сел на лошадь, но тут полковник окликнул его:

— Разве ты не оставишь слуги своему сыну, хан?

Монгур недобро усмехнулся:

— К чему? Бахадур сам может позаботиться о себе. Пускай теперь ему служат ваши люди.

Но тут ему в голову пришла мысль, что он может выдать себя, не попрощавшись с Сирин. Он спешился, бросил повод Кицаку и подошел к дочери. С неприятным удивлением хан обнаружил, что ему приходится смотреть на девчонку снизу вверх.

— Что бы ни случилось, сын мой, помни: ты живешь во имя своего народа! — произнес он торжественно.

Сирин покорно кивнула, стараясь сглотнуть комок в горле и унять сердце, трепещущее в груди как птичка.

— Я не посрамлю чести нашего народа, отец!

Ее голос срывался и дрожал, и Монгур был доволен:

— Я знаю. Да хранит тебя Аллах, сын мой!

Разыгранная сцена должна была поразить русских, Монгур был в этом уверен. Довольный, он вспрыгнул на лошадь и едва сдержался, чтобы тут же не пустить ее галопом.