Суженая императора - Серина Гэлбрэйт

Наконец Мирелла и Стефан возвращаются, и мы можем приступить к трапезе. Мужчина продолжает расспрашивать то дочь, то меня, пытается поддержать лёгкую застольную беседу на отвлечённую тему, но если Мирелле нравится внимание Стефана, нравится рассказывать обо всём, что только приходит в детскую головку, то я отвечаю односложно, уклончиво. Нет настроения болтать о пустяках, нет желания позировать для картины об идеальной семье, нарисованной Стефаном.

Это игра.

Забавное увлечение ролью папы, которого у Миреллы не было, театральное представление, поставленное Стефаном ради отдачи отцовского долга. Ему не нужна сама Мирелла, не нужна дочь, он желает сына и отчего-то видит его мать во мне.

По окончанию трапезы слуги убирают сноровисто со стола, и я отправляю дочь в её спальню. Стефан жестом отсылает слуг, поднимается и отходит к камину. Стоит спиной ко мне, ярое пламя обрисовывает тёмный силуэт.

– Завтра тебе и Мирелле доставят новые платья, – произносит наконец. – На пошив полного гардероба требуется время и…

Само собой, ему не по нраву то, что мы с дочерью носим.

– Портнихи за щедрую доплату подгонят по моей фигуре готовые платья из чужих заказов, – перебиваю я чуть резче, чем хотела. – Я росла в условиях, которые многие фрайны полагают бедностью худшего пошиба, но я не настолько невежественна, чтобы не знать элементарного.

– Ни ты, ни Мирелла впредь не будете ни в чём нуждаться.

– Это я уже уяснила. Задаришь дочь игрушками, а после отошлёшь прочь, дабы не мешалась.

– Мне ещё предстоит решить множество вопросов, касающихся и её, и тебя, но отсылать своего ребёнка я не намерен. К тому же дочерей необязательно отправлять куда-либо. Мои кузины росли при дворе и их мать, императрица Арианна, не расставалась с ними надолго до самого венчания каждой, – Стефан умолкает и продолжает не сразу, то ли слова подбирая, то ли не решаясь перейти к причинам, вынудившим его вырвать нас из привычного мира и привезти сюда.

Слышу вкрадчивое потрескивание поленьев в камине и приглушённый голосок Миреллы, напевающей песенку про солнце и луну, сменяющих друг друга в извечном круговороте. За закрытым окном в массивном переплёте пляшут тени крон деревьев, ветер играет с ветвями и желтеющей листвой.

– Как тебе, наверное, известно, каждый правитель Франской империи, принявший венец, должен взять жену и произвести первенца на свет прежде, чем достигнет сорока лет.

– Это известно всем в Империи.

– Жаль, что нынче в Империи никто не способен ответить на вопрос, что же именно сотворили мои предки, дабы великое множество последующих поколений императоров могли производить на свет детей лишь в освящённом в храме союзе и до определённого возраста. В том-то и дело, Астра, никто в моём роду не может зачать ребёнка вне брака. О прецедентах ничего неизвестно, поэтому знатоки, посвящённые в детали, полагают, что таковых вовсе не было. До меня.

– Отравленная кровь.

В уединении отцовского замка и эатских лесов легко поверить, будто я одна такая, будто второй подобной мне нет во всём мире человеческом.

Столичные улицы быстро развеяли наивные мои убеждения.

В городе, где одиночке без имени и звонкой монеты исчезнуть проще простого, смесков было больше, чем возможно вообразить человеку несведущему. Полукровки и квартероны, потомки смешанных союзов, что случались порою в далёких землях, и дети рабов, вызволенных из плена рыцарями ордена Рассвета.

Бришойни одна из них.

Как и я.

Как и множество других нелюдей наполовину, с нечеловеческим даром ли, нечеловеческой внешностью, с тайнами, запечатанными в их жилах.

– Ты не удивлена, – роняет Стефан.

– Моё удивление по сему вопросу иссякло, ещё когда я носила Миреллу под сердцем, – я кручу в руке хрустальный бокал, рассматриваю алую лужицу вина на дне. – Доколе можно дивиться, когда у тебя живот уже с горку размером и никакой наряд в мире не способен его скрыть? Вскоре после рождения Миреллы моя мама ушла в объятия Айгина Благодатного, как и многие жители Эаты во время эпидемии девяносто седьмого. В тот год я боялась, безумно боялась за Миру, она ведь тогда совсем крохой была… а чёрная лихорадка забирала жизни взрослых людей куда крепче и здоровее беспомощных младенцев. Хвала богам, болезнь не тронула ни мою девочку, ни отца, ни меня, хотя и опустошила изрядно что замок Завери, что округу. Отец умер на следующий год, в месяц злых вьюг, и мы с дочкой остались одни, в стылом замке, с долгами, которые я не могла оплатить, и горстью монет, которых не хватило бы даже на пристойное упокоение. Я собрала всё, что нашла и что могло пригодиться, взяла Миреллу и отправилась в столицу, надеясь, что нас не станут там искать. Я приехала в этот город оборванкой, с ребёнком на руках, обычная нищенка, да и только. Мне некогда было удивляться, Стефан, мне надо было выживать и заботиться о дочери. Уже здесь я узнала больше о смесках и нашей крови, но и тогда у меня не было ни сил, ни желания чему-то изумляться. Моя жизнь продолжалась и…

– Ты полагала небезосновательно, что я никогда не узнаю о дочери, – заканчивает Стефан.

– Ты бы и не узнал.

– Узнал бы.

– Разве? – я всё-таки позволяю себе капельку удивления. – И каким же образом? Прибыл бы с новым визитом в Эату? Или божественная воля, словно в романах, свела бы нас на улицах города?

– Она и свела, не находишь? – Стефан одаривает меня задумчивым взглядом через плечо, отчего я не могу взять в толк, шутит ли он или серьёзен? – Уже не первый год я осознаю, что что-то пошло по иному, неверному пути, что всё складывается не так, как следовало бы. Теперь я вижу причину. И это ощущение…

– Какое ощущение? – настораживаюсь я.

– Я смотрю на Миреллу и понимаю, что она моя дочь. Не из-за внешнего сходства или отсутствия такового, не из-за твоей крови, нет. Это знание будто обрушилось на меня, когда я её увидел впервые.

Я таращусь на спину, обтянутую тканью чёрного кафтана, словно сельская простушка на впервые представшего пред нею фрайна. Пытаюсь осознать сказанное Стефаном, приложить заявление это к собственному опыту, ко всему, что мне известно о подобном. Среди полукровок всякие выверты встречались, но Стефан человек и даже если предположить на мгновение, что когда-то в тщательно пестуемое первопрестольное древо закралась неучтённая примесь, то едва ли она проявилась бы спустя столько лет и в таком необычном виде.

Или…

– С того момента, как я увидел тебя в приёмной зале, меня будто начало терзать некое смутное чувство… ощущение чего-то важного, связанного с тобой, – продолжает Стефан. – Я не понимал природу этих ощущений, не понимал, почему они мучают меня день и ночь, просто знал, что нельзя тебя отпускать.

Отчасти это объясняло, каким чудом Стефан признал в Мирелле свою дочь. Люди не чувствуют то, что принято называть родной кровью. В случае отсутствия внешнего сходства, каких-то особых примет и иных подсказок один человек не узнает в другом своего близкого родича, если никогда не видел того прежде. Порою говорят, будто чуют сердцем – особенно материнским, – но на деле я видела до крайности мало тому подтверждений. Нас связывают пёстрые нити чувств, от самых светлых до самых тёмных, однако в большинстве своём нити эти протягиваются между людьми, хотя бы знающими друг о друге, при контакте, во время общения. Иногда мы грезим о тех, кто ушёл из нашей жизни, о людях, увиденных мельком, издалека, об образах, нарисованных нашим воображением и не имеющих ничего общего с действительностью, и даже тогда должен быть кто-то. Лицо, имя, грёза или недостижимый образ. Но нельзя привести к мужчине, пусть бы и мечтающим страстно о наследнике, маленькую девочку и надеяться, что он с первого взгляда признает в ней свою дочь.