Первый глоток пива и прочие мелкие радости жизни. Загубленная сиеста - Филипп Делерм

В кино символический образ газеты – это бешеный ритм ротационных машин или истошные вопли мальчишек-разносчиков. Но газета, которую достаешь из почтового ящика, не имеет никакого отношения к этой суматохе. Она сообщает вчерашние новости, которые отделяет от сегодня целая ночь спокойного сна. И вообще начинаешь не с «горячих» рубрик, а с самых мирных. Читаешь, например, прогноз погоды; конечно, легче всего получить метеоданные эмпирическим путем извне – вышел на улицу и смотри, – но куда приятнее принимать их внутрь, вместе со сладкой кофейной горечью. Очень утешительна также спортивная страница: никаких неожиданностей! Поражения всегда смягчаются надеждой на реванш, расстраиваться некогда – на носу следующий чемпионат. В утренней газете ничего не происходит, тем она и хороша. Она помогает растянуть удовольствие от горячего кофе с поджаренным хлебом. Вычитываешь в ней, что мир стоит, как прежде, и день не спешит начинаться.

Не правда ли, в романах Агаты Кристи есть какой-то особый колорит? Может, мы сами его выдумали и заранее знаем, чего ждать от книги, раз это Агата Кристи? Дождь, английские газоны, эркеры, двойные ситцевые шторы горчичного цвета в разводах, мягкие полулежачие кресла – где все это? Где чайный сервиз с красными охотниками, голубые фаянсовые пепельницы?

Стоит Эркюлю Пуаро заговорить, пустить в ход свои серые клеточки и подкрутить кончики усов, как мы уже видим прозрачно-рыжий чай и ощущаем сиреневато-блеклый запах духов миссис Эткинс.

Все мирно и покойно, несмотря на череду убийств. В передней сохнут зонтики, по светлому, натертому воском паркету скользит служанка с матово-молочным личиком. На старом громоздком пианино никто не играет, однако, глядя на фотографии в рамках, на фарфоровые японские статуэтки, как будто слышишь переливы душещипательного романса. Конечно, в детективе главное не само убийство, а интрига, поиски убийцы. Но какой смысл тягаться с серыми клеточками Пуаро и мастерством Агаты? Она все равно сумеет удивить вас на последней странице, это ее право.

И вот мы строим себе уютный мирок в промежутке между совершением преступления и разоблачением преступника. В этих английских коттеджах, как в испанских трактирах на большой дороге, чего только нет: гулкие голоса с вокзала Виктория, курортная скука Брайтона, чинные прогулки по эспланаде с зонтиками-тросточками и даже мрачные коридоры из «Дэвида Копперфилда».

Весь день крокетные воротца мокнут под дождем. К вечеру небо проясняется. У приоткрытого окна играют в бридж и с наслаждением вдыхают аромат последних осенних роз. Скоро начнется охота на лис среди бурых зарослей ежевики и кустов бузины в ярких ягодных гроздьях.

В романе обо всем этом ни слова. Писательница ведет нас твердой рукой, но, как всегда под гнетом чересчур бесцеремонной власти, мы тайком, исподтишка подглядываем, отщипываем, отведываем запрещенных лакомств. Сами стряпаем и сами своей стряпней не нахвалимся.

Библиобус, библиотека на колесах, – это большая радость. Он приезжает раз в месяц и стоит на Почтовой площади. Расписание известно на год вперед и отпечатано на коричневой карточке, которую вкладывают вам в книгу. Все знают, что 17 декабря, с 16 до 18 часов непременно приедет белый фургон с надписью «Окружной совет». Утешительная власть над временем. С вами не может случиться ничего дурного, раз через месяц автобус-читальня светлым пятном отметит площадь. Зимой, когда на улицах пусто, пожалуй, даже лучше. Библиобус становится единственным оживленным местом. Конечно, тут не собирается толпа, ведь это не рынок! И все же знакомые фигурки стекаются к неудобной лесенке фургона. Заранее известно, что через полгода встретишь здесь Мишель и Жака («Так когда же на пенсию?»), Армель и Океану («Твоей девчурке так подходит ее имя – вон какие глаза голубые!») или кого-то еще, кого меньше знаешь, но все равно приветствуешь свойской улыбкой – это часть ритуала, это поддерживает братский дух.

Вход в фургон – непростой. Надо пройти меж двух перегородок из прозрачного твердого пластика – это чтобы не дуло с улицы. За тамбуром – мягкая ковролиновая тишина, книгочейное раздолье. Молоденькая девушка с напарником выдают и принимают книги, они кивают тебе как старому знакомому, но бурного восторга не проявляют. Тут все в приглушенных тонах. Иной раз из-за тесноты приходится сложно лавировать между стеллажами, но каждый все равно при своем свободном выборе, в суверенном коконе своего молчания. На полках чего только нет. За один раз можно взять двенадцать изданий различных видов, так что имеет смысл набрать пестрый букет. Вот сборничек стихотворений в прозе Жан-Мишеля Мольпуа – любопытно… «Свет запутался в зубчатом кружеве липовых листьев и мелких цветов» – судя по этой строчке, стоит почитать. Огромный альбом Кристофера Финча «Акварелисты XIX века», пожалуй, тяжеловат, но какие изумительные меднокудрые девы прерафаэлитов, рассветы Тернера и как соблазнительно хоть на время почувствовать себя обладателем этого роскошно изданного трехкилограммового фолианта! Фотожурнал с детскими портретами работы Буба, кассета с кантатами Баха, альбом о велогонках «Тур де Франс» – кладешь в корзину все эти разномастные сокровища и, уже насытившись, шаришь глазами, что бы еще прихватить, раз осталось место. Дети копаются в комиксах и книжках с картинками, восторженно повизгивая: «Ой! Мне разрешили взять на одну больше!»

Мало-помалу жадность, а с нею горячка проходят. Начинаешь замечать, что фургончик пропитался шерстяным духом, испарениями промокшего габардина. А главное, чувствуешь странную зыбкость под ногами, как на палубе корабля. И только тут вспоминаешь о том, что этот домашний храм – на колесах. Эта легкая качка в душноватом книжном закутке – часть зимовки в провинции. Следующее прибытие библиобуса в четверг, 15 января, часы работы: с 10 до 12 на Соборной площади, с 16 до 18 – на Почтовой.

В витрине красуются комбинации в цветочек, кружевные открытые лифчики, мини-трусики пастельных тонов или белые в голубой и лиловый горошек; более знойные черные комплекты демонстрируют на фотографиях манекенщицы в рискованных позах. Глянцевая улыбка и невинные, широко раскрытые глаза фотомоделей ничуть не смягчают похотливые намеки этих шелковых штучек, а только добавляют порочности. Но ты заходишь с чистой совестью – ты честно выполняешь поручение:

– Зайди к мадам Розьер, купи мне кнопок.

Мадам Розьер! Да-да, владелица этой пикантной, дозволенно-полупристойной лавки зовется имечком, которое к лицу какой-нибудь допотопной святоше. А уж представить себе, что и адскими атрибутами торгует здесь, под тенистой аркадой, особа по имени мадам Розьер, так просто невозможно!

На улице предгрозовая тяжесть, ни в Доме прессы, ни даже в фешенебельной аптеке по соседству не скрыться от густого зноя. А у мадам Розьер приятно, всё райски кремового цвета – так выкрашены ящики и ящички, громоздящиеся до самого потолка. Вся лавка – длинный коридор, а в глубине прилавок. За ним, в укромном закутке, сидят две сухонькие старушки: одна в сатиновом деревенском платье, на коленях – соломенная шляпка с лентами, другая в синем фартуке – такой когда-то надевали школьницы. Сатиновая дама, видно, зашла поболтать, а школьница – сама мадам Розьер. Она встает и подкупающе услужливо спешит тебе навстречу, однако скоро понимаешь, что твой визит пришелся кстати – удобный повод оборвать сверх всякой меры разговорившуюся товарку. Но ненадолго Сатиновая гостья, нисколько не смущаясь присутствием чужого человека, продолжает степенно подавать повисающие без ответа реплики: