Дела святые - Федерико Андахази

На насыпи, которая отделяет тюрьму от солеварни, я распорядился копать могилы, чтобы хоронить мертвецов, — ведь земля там размокла меньше всего, — и все-таки это было не рытье, а плескание лопатами по воде. Из одежды покойников мы соорудили костер, который дождь упорно пытался загасить.

«Переда не вернется, — сказал мне один из охранников, пополам согнутый от боли, полувисящий на своем ружье, и добавил, хрипло дыша: — Сейчас до Лухана добраться невозможно, а если подобное чудо и произойдет, он все равно не вернется. Этот человек приговорен к смертной казни и дважды пытался бежать. Переда не вернется».

Я распорядился собирать дождевую воду и проследил, чтобы каждому дали напиться. Теперь, куда ни бросишь взгляд, повсюду вздымались столбы черного дыма: это мы сжигали трупы животных, чтобы остановить распространение заразы. А еще мы видели, как умирают лошади, привязанные к коновязи или просто не выпряженные из своих телег. А слух наш был наполнен визгом стреноженных свиней, которые тоже гибли.

Вчера четверо заключенных надумали устроить побег. Сегодня они вернулись еле живые — не было никакой возможности выбраться с Кинта-дель-Медио. Они принесли свежую новость: видели лошадь Северино Сосы, которую носило по воде среди бурой травы. Об Альфонсо Переде не было ни слуху ни духу. Сеферино Рамальо умрет сегодня ночью, а если не подоспеет помощь, все мы умрем завтра. По нашим подсчетам, Северино Соса должен был скопытиться еще утром. Однако он все еще жив. Мэр умрет, вероятно, к полудню. Священник Торибьо де Альмада, сам сотрясаясь в конвульсиях, отслужил сегодня последнее причастие у постели доктора Перрье, но мы-то знаем, что врач не захотел повиноваться святому слову и тоже не помер. Я, со своей стороны, никак не могу свыкнуться с болью, грызущей мои кишки, впрочем, я уже смирился. Я знаю, что умру к концу дня, часов в одиннадцать или — если немного повезет — в двенадцать. Эта мысль уже начинает меня радовать.

«Альфонсо Переда не вернется», — заверил меня все тот же охранник, скрючившись над своим ружьем, а потом выстрелил себе в рот.

Сегодня мы даже не пересчитывали умерших, и не копали новых могил, и не раздевали мертвецов, чтобы сжечь одежду. Дождь зарядил по новой, и река разбухла еще больше. Кинта-дель-Медио — это смердящий котел, куда ни глянь, повсюду плавают трупы: люди, коровы, собаки, — и больше никто не утруждает себя их вылавливанием.

Из окна моей камеры я наблюдал, как сегодняшний дождь капает поверх вчерашнего и позавчерашнего и поверх дождя с прошлой недели. Дождь без перерывов падает на купол мэрии, и на колокольню, которая вот уже много лет как лишилась своего колокола, и на балкон Приюта для больных и умалишенных, и на навесы солеварни, и на ветви мелий[2], и на угольки жизни, которые теплятся в тех из нас, кто все еще не умер, хотя, конечно, это только так говорится. Я видел, как дождь падает на дождь, добавляя заразу к заразе. Я видел, как мертвецы падают на мертвецов.

Когда я уже собирался в последний раз взглянуть на этот мир и отойти ко сну, мне показалось, что я различаю где-то по ту сторону гор — там, где совсем недавно была пампа, а теперь нет ничего, кроме громадной зловонной лужи, уходящей за край горизонта, — мне, говорю вам, показалось, что я различаю далекие фигурки человека и коня. Они сохраняли совершенную неподвижность и все же становились все ближе и ближе. Уверенный, что это лишь причуды моего лихорадочного, гибнущего рассудка, я не отрывал взгляда от этих фигур и наконец определенно распознал очертания Альфонсо Переды. Я упорно не желал верить увиденному, однако отчаянный вопль с балкона приюта подтвердил мою правоту. Это было подобно материализации всех моих бредовых видений, но я рассмотрел бревенчатый плот, на котором Альфонсо Переда возвращался на наш кошмарный остров, словно оборванный смуглый Мессия. Забегая в воду по самый край сапог или же погружаясь до самых ушей, все мы, кто еще держался на ногах, вышли ему навстречу даже раньше, чем плот причалил к ветке казуарины[3], до сих пор возвышавшейся над водой, даже раньше, чем всадник разместил тяжелые сумки на спине своей лошади и сам уселся верхом.

Даже раньше чем он успел спешиться перед тюремными воротами, я подошел к Переде и вернул ему порученное мне ружье. Но, не удостоив меня взглядом, всадник соскочил на землю, снова подхватил свои сумки и, не проронив ни слова, поспешил к воротам, пересек кирпичный дворик, заполненный покойниками и больными, простиравшими к нему руки. Он прошел мимо, упорно глядя вперед, а дойдя до второго барака — того самого, который мы превратили в больницу, — направился прямо к койке Сеферино Рамальо. Одной рукой Альфонсо Переда задрал ему голову, другой нашарил в сумке какой-то пузырек, откупорил его и дал индейцу выпить. Переда не отходил от своего друга, пока тот не раскрыл глаза; только тогда он удостоил взглядом толпу больных, тянувших к нему руки.

Сначала он дал напиться тем, кто находился в агонии, затем, вытащив три бутыли с сульфамидами, приказал распределить их между приютом, мэрией и церковью. Он выстроил нас в две очереди: сначала заключенные, потом охрана — и напоил каждого из нас, потом подошел к ложу начальника тюрьмы и опять отхлестал его по щекам, чтобы тот открыл глаза, и заново повторил: «Посмотри на меня, ублюдок, это лицо ты никогда на забудешь, — и заново показал ему следы от плети на спине, и — посмотри на меня, ублюдок, — и заново показал ему обожженные сигарой яйца, и — посмотри на меня, ублюдок!» Так говорил он начальнику, прежде чем приподнять его голову и дать попить.

Потребовалось семь дней, чтобы река вернулась в свое русло и чтобы земля окончательно впитала в себя влагу после недельного дождя. Семь дней потребовалось, чтобы души вернулись в измученные болезнью тела и чтобы лихорадка улетучилась — с той же быстротой, с какой она на нас и напала. Потребовалось семь дней, чтобы пересчитать мертвых и живых, и оставшийся скот, и съестные припасы, и вот, по прошествии этих семи дней, в Кинта-дель-Медио прибыла новая почта.

Северино Соса всех нас созвал во двор — заключенных и солдат, приговоренных к смерти и охранников, — ведь мы уже были неотличимы друг от друга ни по одежде, ни по вооружению: каждый явился с ружьем на плече. Начальник тюрьмы прошел через кирпичный дворик и взобрался на сторожевую вышку, чтобы все могли его видеть.

«Я только что запросил у президента о помиловании касательно вас всех, — начал он, — и я не стану требовать сдачи оружия, поскольку вы заслужили право его носить. Кто захочет бежать — двери открыты, однако дальше Лухана вам не добраться: там вас прикончат как беглых заключенных. Советую всем дождаться помилования от президента, которое неизбежно придет, поскольку я самолично описал ему ваши геройские подвиги. Прошу, для вашего же блага, сдать оружие охранникам».

Вот что сказал Северино Соса и тотчас же вернулся к себе в кабинет.

Мы спорили в течение полусуток, в конце концов Альфонсо Переда призвал всех узников к голосованию. Двадцатью пятью голосами «за» и двенадцатью «против» было принято решение сдать оружие и дожидаться помилования. В составе комиссии из четырех человек мы под началом самого Альфонсо Переды отправились сообщить о нашем решении Северино Сосе. Начальник принял нас в своем кабинете, и все мы слышали, как он объявил Альфонсо Переде: «Вы проявили себя как герой, имея возможность бежать, вы вернулись, чтобы спасти жизни ваших друзей и даже ваших врагов, имея возможность убить и меня, вы вернули меня к жизни, и я перед вами в неоплатном долгу». Так он сказал, а потом выхватил из кармана пистолет с серебряной рукояткой и всадил Переде пулю между глаз. «Не выношу оставаться в должниках, — объяснил он нам, по-прежнему не опуская пистолета с серебряной рукояткой, и тут же выстрелил снова — на сей раз прицелясь в грудь Сеферино Рамальо. — Забирайте с собой своего друга», — произнес Северино Соса, обращаясь к Альфонсо Переде, лежавшему у моих ног.