Белая голубка Кордовы - Дина Рубина

В глубокую суповую тарелку наливалась теплая вода. Мутная,как целлулоидная, картинка (дом за забором, дерево, птичка на крыше — чистыйФальк!) — прилежно вырезалась ножницами из общего листа и погружалась вводу: набирала… Затем ее отряхивали от капель, быстро переносили на чистыйсухой лист альбома, быстро и ровненько лепили «спиною вверх», чтобы взяласьпокрепче… Ну и, наконец, в дело вступали подушечки двух пальцев — указательногои среднего, они и сейчас самые чувствительные и самые рабочие. Тихохонько,легчайшим круговым движением пальцы приступали к разрыхлению верхнего слоябумаги… Надо было пробиться к картинке, проникнуть к спящей красавице сквозьтугую мутную пелену, скатывая осторожно, почти не дыша, катышки мокрой бумаги…И вот в сердцевине вдруг обнажался чистого стального цвета хвост истребителя! «Гляньте,что витворает этот ребенок! У него пальчики, как у вора-Володьки! Надо его поискусству пустить!»

М-да… а ведь, по сути, это все тот же процесс расчисткиживописи, и все то же замирание сердца, по-детски высунутый кончик языка ивечное ожидание чуда.

Он вел машину не шибко, на небольшой скорости, любуясьпеременчивой игрой изумрудно-кобальтовых тонов справа, и огибая выступающие надорогу слева слоновьи колени и крутые ребра карстовых скал.

Торопиться было некуда. Его самолет улетал только ночью.

По мере того как солнце поднималось над морем, ежеминутноменялось освещение, состояние воздуха, цвет воды: вначале нежная бирюза сдлинными прожилками темного малахита, затем лазоревая гладь с каждой минутойвсе более сгущалась до изумрудной зелени. Наконец чистый и яркий сапфировыйслиток больно засиял в окружении пепельно-розовых гор…

…А что это я, и вправду, никогда Жуке веера не привозил,спохватился он весело. Шали там дурацкие, сувениры какие-то, брошки-бусы. А вотвеер — ни разу. Думал — банальность, пошлость цыганская, — и зря. В такуюжару старуха хоть ветерка себе на нос навеет.

На развилке он свернул вправо, к морю, проехал метров двестипо узкой грунтовой дороге до бугристой, в рытвинах, площадки, припарковался ивышел. Этот полудикий пляж недавно облагородили, оградили штакетником изпрутьев, сколотили дощатый настил до самой воды. А заброшенное кафе-стекляшкуприбрало к рукам какое-то предприимчивое восточное семейство.

И сейчас тут дивный оазис — да и долго ли у нас соорудитьблагословенный рай Магриба: разбросали цветастые подушки по деревянным лавкам,расставили стеклянных вазочек по пластиковым столам, развесили по стенамрасшитые бисером лоскутные покрывала с зеркальцами. Главное, чтобпоярче-позвончее, позабористей, ведь тон здесь задает самое большое иблескучее, самое сине-зеленое, самое зеркальное вдоль берега покрывало…

— …но очень горячий! — Он строго поднял палец, ипарень ушел варить кофе. А он, наконец, включил беспрестанно голосящиймобильник.

— Ты в аэропорту? — Ирина.

— Да, дорогая. Прости, не слышал звонка в этом шуме.Прохожу паспортный контроль…

Он, щурясь, глядел, как в проеме распахнутого окна искристополыхает тяжелая глицериновая шкура воды.

— Я вроде хамила тебе утром? — неуверенноосведомилась она.

Он улыбнулся, так, чтобы она эту улыбку услышала…

— Никогда и ни за что! — проговорил твердо. —Ты самая нежная и трепетная. Ты знаешь, кто? Моя «палома бланка».

— Что-что?! Чудила, какой еще поломанный бланк?

— «Blanca paloma», любовь моя, по-испански значит —«белая голубка»…

Не переставая улыбаться, он кивнул парню, молча благодаря запринесенный кофе, и пальцами, собранными щепотью, показал, чтобы тот принесорешков или чего-то такого…

— Но это словосочетание — paloma blanca, — тыслышишь меня? — имеет еще и религиозный смысл. В народе так называют образБогородицы из городка Росио, недалеко от…

— Ну-у-у… пошли-поехали куплеты тореодора.

— …недалеко от Севильи. Туда каждой весной, где-то вмае-июне, на «Пентекостес», это Пятидесятница, идут паломники. Целые процессии.И знаешь, очень эффектное зрелище: все в национальных костюмах, танцуют, песнипоют — «севильянас», флейты тоненько так вьются, барабаны отчебучивают:тр-р-р-р-р… тр-р-р-р-р… тра-та-та-та-та!..

— Да ладно тебе, — довольно проговорилаона. — Я здесь распаренная. Сейчас на массаж позовут. Черт с тобой, лети всвою Испанию…

Он закрыл мобильник и пригубил обжигающий и тягучий, лучшийна свете кофе. Вспомнил нахохленную под дождем птичку в пейзаже Фалька. Изящныйштрих. Его улыбка, ненужное ухарство, конечно, рискованная игра. Но и — тайноерабочее клеймо.

Ох, доиграешься ты, дон Саккариас, со своими белымиголубками, — то и дело повторяет ему Марго, энергично потряхивая рыжейгривой и тройным подбородком.

Он глядел на дружные вспышки длинных солнечных игл в вязкойсиневе моря и ощущал изнеможение и счастье — похожее на то, какое в молодостииспытывал только с самыми любимыми женщинами, и какое, вероятно, испытываютбольшие артисты после блистательных премьер. Изнеможение, счастье и гордоечувство владения чем-то сокровенным: крошечной, но великой частицей гениячеловеческого…

Деньги тут ни при чем. Возможно, грядущий Мессия, возродивмертвых, будет так же опустошенно счастлив… А вы, Роберт Рафаилович, высчастливы там, в запредельных своих ипостасях? Ведь сегодня родился ваш новыйшедевр, каждый квадратный сантиметр которого неопровержимо свидетельствует овашем авторстве. Отныне он существует и будет существовать всегда — пустьсначала в частной коллекции, на вилле уважаемого Владимира Игоревича. Но раноили поздно детишки-внуки выставят картину на аукцион, непременно выставят, ведьк тому времени (когда не только вдовица-адвокатица в мир иной укатится, а я исам уже буду тереть негасимые краски из пигментов райского сада), — к томувремени Фальк поднимется в цене на сотни тысяч веселых евриков, и уж это будет подлинныйФальк с натуральной историей.

И вот тогда, ангел мой, хранитель, покровитель целой стаибелых голубок, выпущенных моею рукой, — тогда пошли удачи в торгах на томдалеком аукционе эксперту какого-нибудь достойного музея.

Он кивнул пареньку, и тот направился к кассе — выбиватьсчет.

Минуя Маале-Адумим — белый зубчатый гребешок на теменивысокого холма — и оставив Иерусалим слева, он промчался новым шоссе по днуущелья Сорек, взмыл на вершину, где оно сливалось с главным шоссе на Тель-Авив,и продолжал двигаться в сторону аэропорта Иерусалимским коридором. Однако наразвязке Шореш свернул направо, после стекляшки «Макдоналдса» — налево, въехалв поселок и узкой длинной улицей (тут вечно бродили коты, собаки, панически-злобные,с витражными хвостами декоративные петухи и даже павлины) медленно сталподниматься в гору.

Центральная улица богатого поселка была террасно застроенавиллами, как обычно в гористой местности: слева дома возвышались в два, а то итри этажа, справа над оградами едва виднелись крыши вилл, уходящих под гору ещедвумя этажами. И справа и слева поверх заборов вздымались колючие лаптикактусов и пышными лианами свешивались бугенвиллеи разных оттенковрозово-красного, желтого, лилового. От этих цветных пятен, от черепичных крышпод синим вздыбленным, со сметанными островками небом, глазу становилосьбезотчетно весело.