Сеул – Хиросима. Август 1945 - Александра Флид

С тех пор дела пошли иначе. Кавада стал возвращаться домой несколько раньше, и, что удивляло Гён Ран больше всего – разговаривать с ней. Было очевидно, что эти странные беседы доставляли ему непонятное удовольствие, хотя чаще всего они выводили её из себя. Увильнуть от этого не представлялось возможным, и Гён Ран терпеливо сидела рядом с ним, отвечая на его вопросы и честно высказывая своё мнение.

Ещё во времена учебы в школе она поняла, что имеет свой собственный взгляд на вещи, но тогда же ей пришлось осознать, что свои мысли лучше держать при себе. Открытое выражение своего мнения никогда не приносило ей ничего кроме проблем, и потому ещё лет пять назад Гён Ран решила, что больше никогда не станет открывать кому-то свои истинные соображения.

Каваду это мало заботило, и он продолжал каждый вечер выспрашивать у неё подробности её жизни. При этом её ответы не оказывали на него видимого влияния, но к его холодной манере общения Гён Ран уже успела привыкнуть.

– Так значит, ты обучалась медицине? – сидя на плетеной циновке, уточнил он, ожидая, что она послушно повторит то, что только недавно сама сказала.

– Да.

– Необычный выбор, наверняка сделанный твоими родителями за тебя. И нравилось тебе учиться?

– Да.

– Наши девушки всё больше учатся для того чтобы потом пойти работать на фабриках или заводах. Сейчас как раз идёт период стажировки, так что все они пристроены на предприятиях. А ты, как я понимаю, это лето должна была провести в доме.

– Да.

Кавада молчит и, прищурившись, смотрит на неё, по всей видимости, пытаясь придумать вопрос, на который она не смогла бы ответить одним словом.

– Война калечит нас, – задумавшись, говорит он. – Там, в Европе, как ты говорила, всё уже давно закончилось. – Очевидно, он устал вытягивать из неё ответы, и решил поговорить сам. – Здесь дело тоже движется к концу. Я не знаю, к чему именно мы идем, но, очевидно, что после такой разрушительной войны у проигравших и победивших не будет особых различий. Как знать?

Гён Ран никогда не слышала, чтобы японские офицеры рассуждали о войне с посторонними. Ей казалось, что они даже между собой не говорят о том, что их тревожит. Однако Кавада – тот самый безупречный, холодный и расчётливый Кавада – по каким-то непонятным причинам говорит с ней.

– Я не знаю, – тихо отвечает она, опуская взгляд. – В нашем доме войны ещё не было.

– В вашем доме уже сорок лет идёт война, – поправляет её Кавада. – Вы так привыкли к ней, что уже и не замечаете того, что происходит.

– Не знаю. Может быть, – задумчиво соглашается Гён Ран.

– Думаешь, если мы уйдем, то вам станет легче жить? После стольких лет протектората вы ещё не скоро привыкнете к жизни без режима. Скорее всего, вас всё равно не оставят в покое. Или советы или американцы – кто-то придет сюда, чтобы занять наше место. Как думаешь, вы сможете устоять в те времена?

«Ты бы лучше о своей земле подумал», – нахмурившись, думает Гён Ран.

– Хотя тебя это, конечно, не волнует. Ты думаешь только о своих младших родственниках, и ни о ком больше. Политика, где бьются большие киты, тебя не занимает, хотя именно от них зависит то, как будет житься маленьким креветкам вроде тебя и твоей семьи.

– Что толку от моих размышлений?

– Толк есть всегда. Выживать-то ты собираешься? Мы уйдем, ты вернешься к своим младшим, и тогда главой дома станешь ты. Твоя мать распорядилась этой властью неразумно, а расплачиваться приходится тебе. Совершишь ошибку ты – отвечать будут дети. Уверен, что ты этого не хочешь, ведь как я понял, ты привязана к ним сверх меры.

С тех пор, как она узнала о том, что её матери больше нет, Гён Ран впервые слышит упоминание об этой женщине. Любила ли она её? Определённо, ей была небезразлична судьба матери. В день, когда погиб отец, Гён Ран больше плакала не от горечи утраты, а от того, что беспокоилась о том, как станет жить её мама, вытягивая двух маленьких детей. Она всегда помнила о ней, даже в те дни, когда училась в Сеуле. Но почему сейчас, когда её нет в живых, Гён Ран так редко вспоминает о ней? Все её мысли обращены только к братику и сестрёнке, и девушка уже давно не задумывалась о причинах гибели своей матери.

– От чего погибла моя мать? – неожиданно спрашивает она.

Зачем ломать голову и строить догадки, если можно спросить напрямую у человека, который уж точно всё знает. Несмотря на то, что они уже две недели делят постель, Гён Ран не уверена, что Кавада даст ей ответ.

– Несчастный случай. – Он лжёт, повторяя свою версию событий.

– Какой именно? – упорствует Гён Ран. – Мать никуда не ходила, только на поле работала и смотрела за домом. Что за несчастный случай мог приключиться?

– Могла под трактор попасть, – холодно отвечает Кавада с таким видом, словно она должна быть ему благодарна за то, что он сидит напротив и обманывает её.

Гён Ран стискивает зубы так, что начинает ломить виски. Перед глазами всплывает уродливая картинка из учебника, который они прошли ещё на первом курсе. Груда костей и мяса, раздавленная на черной земле, а под ней подпись: «Человек, которого переехал трактор». То, что там было изображено и на человека-то уже не походило. Гён Ран гонит картинку прочь, но жуткая красная форма никуда не желает уходить.

– Что ж ты такая впечатлительная? – растягивая гласные на японский манер, улыбается Кавада. – Если я скажу, что она утопилась в реке, тебе полегчает?

Девушка вскидывает голову и глядит прямо ему в глаза. Вот теперь он не лжёт, и это должно принести облегчение, но отчего-то теперь ей кажется, что лучше бы мать и вправду попала под трактор. Упрямая картинка испаряется сама собой.

– Утопилась? – переспрашивает Гён Ран.

– Все селяне умеют плавать, разве нет? – Несмотря на прилежную улыбку, глаза у Кавады остаются холодными. – Там, где её нашли, было слишком мелко, чтобы утонуть.

– Она не могла так поступить, – поражённо шепчет Гён Ран, ни к кому конкретно не обращаясь. – У нас же малыши остались. Как же так?

– Если бы по моей вине ребенок попал в застенки, я бы тоже пожелал умереть.

У японцев особые отношения с суицидом, и все это знают. То, что он так легко говорит о самоубийстве, нисколько не удивляет Гён Ран. А уж если дело касается позора и бесчестья – так они вообще считают за честь вонзить себе нож в живот.

– Я ведь нарочно тебе сразу не сказал, но раз уж ты такая настойчивая, что поделаешь.

В эту ночь Кавада не прикасается к ней. Они лежат в одной постели, и Гён Ран знает, что он не спит, но его руки сложены на животе, и сам он делает вид, что давно уснул. Немного посомневавшись, она поднимается, усаживаясь на простыне, и уже думает о том, чтобы встать и уйти в свою комнату, но Кавада резко открывает глаза, так что Ген Ран даже вздрагивает от неожиданности.