И создал из ребра я новый мир - Эд Курц

— Кто такой мистер Уинстон?

Ральф хрипло кашлянул, выпитое взбурлило у него в глотке.

— Прокатчик, — сказал кое-как он. — К нам новую киношку привезли.

— И что это за киношка?

— Боже, Теодора…

— Я просто спрашиваю.

— Если хочешь знать, это фильм про сексуальную гигиену. Та дрянь, которую нам втюхивают как социально значимую и которая на деле — чистой воды эксплуатационное кино.

— Ох…

— Перед каждым показом выступает паря в костюме доктора. Торгует какими-то книжками. Потом идет сеанс — фильм про девицу, которую солдафон обрюхатил по пути на войну, со всеми вытекающими. Сказал, мол, вернется домой, на ней женится, а потом ей приходит письмо, где прописано, что его убили, ну а девчонка уже, считай, на сносях. — Рас поставил бутылочное горлышко на краешек стакана, плеснул еще на два пальца. — Ну а последняя катушка — настоящая громадина.

— Даже так? — Теодора немного расслабилась. Теперь, когда вроде поумерил пыл и муж. Он напивался на скорую руку, но хотя бы говорил с ней. — И что на ней?

— Живорождение, — бросил Рас с некоторым отвращением. — Я ее не видел и, Богу ведомо, не хочу, но вот что на ней. В самом конце. Самые натуральные роды — все видно так же хорошо, как твой нос.

Теодора покраснела и выпучила глаза.

— Но, Рассел…

— Да знаю я, знаю. Джим Шеннон обо всем пронюхает и со всей своей христианской ратью явится по мою душу. Но Уинстона это все не волнует, смекаешь? Он говорит, почти в каждом городе такая буча поднимается. А билеты знай себе продаются. В основном — молодежь ходит, ведь во вшивых городишках вроде нашего им ни о чем таком прямо не говорят… хочется увидеть все своими глазами. Что ж, не думаю, что от любопытства много вреда.

— Но там же показана…

— Показана кто, Теодора?

— Бог мой, Рас, неужто они показывают, ну, ты понимаешь, это?

— И как мне догадаться, к чему ты клонишь? Ты про лохмань, что ли? Бога ради, да она ведь и у тебя самой есть. Чего бы прямо не сказать?

Рас издал фыркающий смешок и опрокинул все, что осталось в стакане, себе в горло. Теодора стояла смущенная — и за себя, и за него. Обычно Рас так не разговаривал, будучи даже пьяным, как сейчас. Он мог быть грубоват, она знала: ей приходилось слышать много грубой мужичьей болтовни, когда муж перекидывался в карты с парнями из сторожки, но при ней он сдерживался.

Во всяком случае, после их ужасной, неловкой брачной ночи.

Хот-Спрингс, штат Арканзас, был тем самым местом, где брачные ночи справляют в маленьком захудалом отеле на Ист-Гранд с видом на горы Уачита и теплой бутылкой дешевого шампанского, покоящейся в помятом металлическом ведерке без льда. Они слышали, как дети всю ночь топали взад и вперед по коридору, и даже в предрассветные часы — «оставленные без присмотра маленькие засранцы», как их называл Рас, — но тогда Теодоре было на них плевать, ведь ее не переставали душить рыдания.

— Все путём, — бросил Рас с долей снисхождения. — Не надо так кричать, бога ради, я же тебя не выпотрошил. — Он не понимал, к чему раздувать из мухи слона, а она всё никак не могла взять в толк, зачем ее новоиспеченный муж вообще захотел сунуть свой жуткий крендель ей в зад. Так или иначе, тот случай не обсуждался.

У них не было детей, у нее и Раса, и между ними не было ни близости, ни тайн, ни любви. Время от времени, может дважды в год, Теодоре приходило в голову взять в рот член мужа, хотя она была почти уверена, что такое действие тоже входит в число содомских грехов. Пастор Шеннон никогда не говорил об этом подробно, но как бы смог? О таком не говорят, особенно под сводами чертога Божьего. Она просто знала или подозревала как минимум, что вытворяет что-то непотребное и неправильное, но, по ее разумению, лучше было гореть в аду, чем ни разу за всю жизнь не услыхать мужниного доброго слова. И плевать, что всякий раз он закрывал глаза и запрокидывал голову, явно не желая смотреть, кто там, внизу, она делает свое грязное и позорное дельце.

И как же у нее будут гореть уши при всякой встрече с добрым преподобным отцом Джеймсом Шенноном! В глубине души она была уверена — отче способен прочесть грех по ее стыдливо опущенным глазам.

Все-таки забавная штука жизнь. Закладывает такие виражи, о каких и помыслить не смеешь. И не должен сметь. В сем мире отцы мастерят своим дочкам кукольные домики, а матери на их примере обучают тому, как должно вести быт, чтобы все было чин чином.

Мысль позабавила Теодору, и она хихикнула.

— Что ты ржешь как лошадь, черт тебя дери?

— Просто так, — ответила она.

— Боже, женщина, у меня из-за тебя когда-нибудь крыша поедет.

— Знаю, — прошептала она. — Прости.

— Горбатишься тут ради тебя на работе… — брюзгливо протянул Рас. То хорошо знакомая им обоим прелюдия, все прочие словеса были излишни.

Рас закрутил пробку на горлышке бутылки и поставил ту обратно в шкафчик. Десять лет прошло с тех пор, как Рузвельт отменил сухой закон, до той поры самогон держали в подвале. В тот день, когда двадцать первая поправка сожрала восемнадцатую, Рас ящик за ящиком перетаскал пойло из сырого подвала в шкафчик в передней комнате. Тарелки, что достались им от матери Теодоры, были небрежно сброшены с полок — им на смену пришла целая батарея бутылок: виски простой, виски солодовый, джин и остальная чёртова водица, которую муж припрятывал с тысяча девятьсот двадцатого года. Теодора не могла сказать, где сейчас находится фарфор. Она полагала, это не так и важно.

— Я еще кой-какие бумаги заполню, — проворчал Рас, вытирая нутро стакана рукавом рубашки. — А ты иди в спальню.

Теодора нахмурилась и на мгновение задержалась, бездумно теребя бахрому своего халата. Рас осторожно поставил стакан на место в шкафчике и медленно повернул голову, чтобы бросить на нее мрачный, поразительно трезвый взгляд.

— Ну же, Теодора, — сказал он.

Слабая, дрожащая улыбка тронула уголки ее рта, и она шумно сглотнула, прежде чем повернуться и зашагать прямо к лестнице. Она поднялась и ощутила, как тонкая ткань халата влажно льнет к ее разгоряченной коже. Наверх, в одинокую спальню, к боли, которая заставляла ее глаза щипать всякий раз, когда она их закрывала.

Ну, а теперь, Тео…

— Да, Рассел, — сказала она вслух, ныряя обратно под горячую влажную простыню.

Рас веером раскинул рекламные материалы на кухонном столе. Там был и пресс-альбом, и глянцевые кадры, и полдюжины рекламных листовок — миниатюрные копии того единственного плаката, что висел сейчас перед «Дворцом».

Первый Международный Тур!

Ошеломляюще! Современно!

2 часа раскаленной добела Правды!

Слова «раскаленной добела» были написаны так, что казалось, полыхают реальным огнем. Ну а актерский состав? Кто такой Джим С. Доусон? Явно не Рэндольф Скотт[3].