Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин

услав сыновей прогуляться к Петровым в Новоселки, взялся успокаивать Зинаиду, пригласил зайти и выпить чаю с ирисками.

– Коля, вот как я теперь буду за водой ходить, скажи? Вдруг она уже всю воду отравила, – не могла успокоиться вдова. – Или пойду зачерпну воды, а она меня за руку… И до больницы не довезут!

– Да ничего и не будет, Зин. Это ж мелкая еще тварь, яду не набрала, не гадюка еще, а так, – Коля махнул рукой, – гаденыш.

– Твои пацаны сами как гаденыши стали, – зло бурчала вдова, прикусывая чай ириской, а Николай, совсем сделавшись тихим и участливым, словно ему, старому волку, какой кузнец горло перековал, проворкотал ей ласково:

– А может мои ребята в тебе, Зинка, что-то разглядели? Сходство какое?

– С кем сходство? – не поняла Зинка и даже было обнадежилась, думая, с их матерью.

– Со змеей, – смеялся Николай. – Может, у тебя язык какой-нибудь особенный – длинный и раздваивается… А?

 И, жмурясь в шалом прищуре, он стрельнул из-под притворно хмуренной брови таким озорным голодным глазом, что баба сразу отмякла сердцем и не находила больше в себе сил на обиду. А Коля продолжал смотреть на нее так, будто мысленно уже держал в своих лапищах широкий и квадратный, весом и охватом со свой старый телевизор "Горизонт", Зинкин тыл.

 "Слишком уж напориста, – говаривал Николай, если кто его спрашивал, отчего бы им, вдовцу да вдовице, не связать свои и судьбы и, через улицу, напротив друг друга стоящие дома. – В том-то и дело, что по разные мы с ней стороны от нашего Первомайского тракта. Вот если б рядышком, через забор, – тогда другое дело!". Имел он в виду, что Зинка и криклива, и упряма, и занудлива, и, что хуже всего, непримирима к его мужицким мелким слабостям как Минздрав. Едва какая-нибудь пьянка в доме Степановых затягивалась более чем на два дня, вламывалась досужая баба к ним в горницу раньше, чем становился слышен ее стук во входную дверь, – и пилила, и честила, и совестила Колю с друзьями-знакомыми, а позже и с Джегером, пока ее не умасливали или стопочкой или отправляя к ней ребят на помощь по хозяйству. "Коля, ты больной! – говорила она. – У тебя одно легкое, одно! А ты пьешь! И дыму напустил, как будто их у тебя три!».

 И ребята шли к ней с неохотой, потому что благодарности никакой за труды от нее не видели и не слышали, кроме опять же наставлений и еще, пожалуй, подробных рассказов о том, какая травка от чего лечит – в этом она была дока. Банки, пузырьки, бутылочки с отварами и настойками стояли у нее по всему дому везде, где находилось свободное от сохнущих листиков мяты и веников зверобоя место. Впоследствии, когда Коля с Джегером уже запивались месяцами, они, наконец, смогли оценить Зинкины аптекарские увлечения, и с утра часто приходили просить какое-нибудь снадобье – из тех, что на спирту.

 И у Коли в тумбочке своих пузырьков и снадобий тоже хватало.

Еще сразу после операции врач из диспансера, понавыписав Николаю тетрадку рецептов, объявил:

– Все потроха этими препаратами, мы тебе, конечно, посадим, но, будь уверен, туберкулез вылечим!

 С той поры тумбочка у Колиной постели ломилась от медицинских упаковок, пачек, пластинок, порошков и ампул, а Лена – из тех домов, что за железной дорогой, – зачастила к Степановым делать инъекции. Была она постарше и Зинки, и Заплатки, бесцветная, тихая, "баба без вкуса и запаха", как говорили друлевские мужики, бездетная, и прожила бобылкой всю жизнь. Инъекции она делала грамотно, благо больничный сестринский стаж и опыт никуда не делись. Лена любила Николая молча и безгласно, будто он был ее официальным пациентом и она боялась нарушить врачебную этику проявлением своих чувств.

– И что ж ты, Лена, такая добрая? Не крикнешь, не посерчаешь… – как всегда иронизировал Коля, пока она затягивала на его плече тугой жгут, пока прицеливалась в взбухшую вену. – Сестрой милосердия уже была, теперь только в монашки остается”. И Лена, глубоко вздохнув, откликалась с печалью в голосе:

– Да здесь у вас уже есть кому кричать да злиться…

– Если ты про Зинку, – и Коля гладил Лене ту руку, которой она держала шприц, успокаивал, – то знай, что слишком шумных я не люблю.

– Да знаю я, Коля, знаю. Ни тихих, ни шумных не любишь. Вот Вера – хорошая женщина, умеренная. Как раз по тебе.

 Верка Заплатка когда-то училась вместе с Колей в пылинской школе – дружили, провожались, но без клятв, поэтому, пока еще не сложилось у них ничего серьезного, раннее вынужденное расставание пережилось легко. Николаю в колонии, в которую угодил он по "мокрой" статье в свои неполные семнадцать, и вовсе стало не до лирики, а Вера смирилась и продолжала жить, хотя парня и не забывала – писала ему письма. Сообщила ему даже, что выходит замуж и продолжала писать дальше уже в замужестве. Перестала только тогда, когда Коля уже освободился и пропал из виду. Снова объявился в Пылинке он уже с женой, которую, было видно всем сразу, он очень любит. И снова Вера смирилась и жила своей жизнью.

 Лишь после всех тягот и бед, обрушившихся на него, спустя время, когда уже почти вырос Славец и стал взрослеть Пашка, она начала с помощи именно ребятам – подыскивала им работу у себя в хозяйстве – в баню воды натаскать, огород вспахать, дрова сложить, веников березовых на Троицу заготовить, – и платила им лично деньги, щедро, никто бы другой столько не платил. Потом передавать стала с ребятами подарочки для Степанова-старшего – то сигарет импортных облегченных пачку, чтоб меньше смолы вдыхал, то коньяку бутылку – чтобы пил хорошее, а не пылинскую отраву. Так незаметно у Николая с Верой все и срослось, и, хоть половинчатая, как и Колино дыхание, у них вышла любовь – только на те две недели из каждого месяца, пока Веркин муж зарабатывал деньги в Твери на вахте, – но постоянная.

 Славка с Пашкой, сойдя уже с полотна на пустырь, подбираясь к садам, вспоминали, как однажды от центра станции, набравшись сплетен около заколоченного здания почты, – к их дому, умелым маневром обманывая кидавшихся на него дворовых собак, прибежал по Первомайской улице бойкий пенсионер-дачник Леша Насос.

 Как всегда прицокивая языком, чмокая губами, словно наяривал и присасывал он за круглыми румяными щеками горсть мелких