Синдикат киллеров - Фридрих Незнанский

— Там что, электрический стул сооружают? — осведомился он.

— Ну вы скажете! — защебетала Клава. — Это ж как кино.

— Быть того не может! И давно его мучают?

— Минут пять назад только начали... А сколько будут... Да, самое главное, знаете, Саша? Мы ведь скоро переезжаем!

— Надо полагать, теперь уже в Кремль?

Какой Кремль! — огорченно отмахнулась Клава. — Обратно, откуда приехали. Погостили тут — и будет, говорят. Новые-то, —доверительно нагнулась она к Саше, — уж так расширяются, так разбухают, такую бюрократию разводят — не чета тем, что до нас кабинеты занимали. Ой, что еще будет, скажу я вам, и представить трудно. Ну да вам Константин Дмитрич сам расскажет. Как освободится.

Клава, следовало понимать, на короткое время иссякла. И чтобы предупредить новый накат информации, Турецкий сделал ей таинственный знак, приложив указательный палец к губам. А затем снова сунул руку в свою сумку и вытянул из нее новую коробочку. Жестом фокусника открыл ее, взглянул сам, потом пристально посмотрел Клаве в глаза и заметил с удовлетворением:

— Все точно. Как сказал один древнегреческий философ, подчиненный обязан всегда помнить цвет глаз секретарши своего начальника. Я не ошибся. Изволь­те, мадам, под цвет именно ваших восхитительных глаз. В очень цивилизованных государствах эту штуку называют «сет». То есть, как я понимаю, набор. Или ансамбль. Словом, вот вам серьги, брошь и... кольцо а-ля натурель. Исключительно ваш стиль: бирюза в серебре. Предлагаю «ченч».

Клава удивленно-радостно распахнула голубые с легкой прозеленью глаза.

— Ченч, значит, обмен. Итак, я вам — сет, вы мне — один жаркий поцелуй и разрешение один раз позвонить вот по этому важному телефону. — Он показал на белый телефонный аппарат.

— Ой, Саша? — растерялась Клава и чмокнули его в щеку. — Красота-то какая! Ой, спасибо! Но это наверно же очень дорого, вы с ума сошли!

Турецкий изящно склонил голову в поклоне.

— Примите дар от чистого сердца. А деньги? Что такое в наше время деньги, Ютва? Я вон уезжал, доллар сто рублей стоил, а вернулся — сто пятьдесят. Деньги, Клава, — тлен.

Набор, который так потряс Клаву, Саша купил, уже в Нью-Йорке, в аэропорту, буквально перед самым отлетом. Красивые индийские штучки продавались как американские сувениры. Все перепуталось в этом мире. Саша стоял перед выбором: большой «батл» виски с собой в самолет или вот эта фигня? Победила «фигня», поскольку он вспомнил, что виски его будут поить в полете...

Пока Клава с упоением вытаскивала из коробочки побрякушки и примеряла, глядя в маленькое зеркальце, Турецкий снял трубку телефона и набрал номер начальника МУРа.

— Романова, — почти тут же раздался в трубке хрипловатый и такой до боли знакомый голос, что Турецкий радостно поморщился.

— Разрешите доложить, товарищ начальник, — начал было он, но Александра Ивановна перебила: вот что значит слух настоящего «сыскаря».

— Сашка! Появился! Ах, чтоб тебя!.. Ну?

— Сегодня в девять. Прошу без опозданий. Раз­дача слонов, сами понимаете, дело ответственное. А где ваш рыжий?

— Ой! — Одно только восклицание, да еще тон, коим оно произнесено, и Саша все понял: снова за­вал, снова давят и снова никаких концов. Обычная жизнь. Будни собачьей действительности.

— Если Слава в зоне досягаемости, не сочтите за труд запихнуть его в багажник, захватить с со­бой, ладно?

— В девять, говоришь? — с безнадежностью в го­лосе переспросила Романова. — А тебе Костя еще ничего не сообщил? Нет?.. Ну, значит, у тебя все впереди. Ладно, в порядке исключения. Будем.

Повесив трубку, Турецкий подошел к двери кабинета начальника следственной части Прокуратуры России Меркулова и, осторожно приотворив ее, сунул голову в щель. Его ослепил яркий свет, заливавший все помещение.

Меркулова заслоняли спины телевизионщиков. Один из них то наезжал, то откатывался в сторону вместе со здоровенной телевизионной камерой, другой манипулировал лампами, расставленными по углам кабинета. Перед Костей сидел с микрофоном в руке бородатый и лохматый парень в светлой куртке, а на письменном столе стоял магнитофон.

— Вот вы, Константин Дмитриевич, только что сказали об истине. Но разве эта истина является прерогативой одного лишь следователя?

— Вовсе нет, — ответил Меркулов, и Саша услышал в его голосе усталость и даже некоторое раздражение. — Но цену следственной версии в конечном счете должен определять приговор суда. Ведь так? Это же, извините, прописи. А никак не газеты, радио, телевидение, эти ваши СМИ, как вас нынче называют. Я не раз говорил и снова повторяю: адвокаты должны готовиться к судебному процессу, а не устраивать с нами споры в прессе. Их, наконец, допустили к материалам дела, вот и изучайте себе, ради Бога. Если я скажу сейчас вам, с каким процентом материалов они ознакомились, я имею в виду и их подследственных, вы со смеху помрете: пять, от силы десять. А почему? А потому, что все свое время и те и другие тратят как раз на то, о чем мы с вами тут беседуем. Уже не только адвокаты выступают в прессе, но и сами обвиняемые. Причем без всякого разрешения с нашей стороны. Новый, видите ли, жанр в журналистике обнаружился: записки из «Матросской тишины». В изложении адвокатов.

— Но если вы считаете такую тактику незаконной, почему не хотите власть употребить?

А я уверен, что к этому мы и придем. Ведь адвокаты в буквальном смысле слова игнорируют наши строгие предупреждения. Я, кстати, не удивлюсь, если к началу процесса выйдет в свет — у нас или за рубежом — книга, составленная из материалов дела.

— Но ведь существует же тайна следствия! — как будто бы сыграл возмущение ведущий телепередачи. — Или вы ее уже отменили?

— А вот мы как раз изучаем сейчас ряд газетных статей и прочих публикаций, чтобы решить вопрос

о степени разглашения.

— Ну и к чему же мы, по вашему мнению, придем?

— Да как вам сказать... — Меркулов как-то озабоченно хлопнул себя по карману, но остановился и снова скрестил пальцы перед собой на столе: по­курить захотел, понял его жест Саша, но вовремя опомнился. — Я уже приводил вам цитату из выступления Руцкого, где он прямо сказал, что пора заканчивать с нашей комиссией. Он, мол, человек не мстительный и не кровожадный. И, вы знаете, я его понимаю. Время, молодой человек, поверьте мне, лечит любые раны. И сегодня у нас не август девяносто первого. И болезненная наша память где малость, а где и хорошо поостыла. Могу это даже про самого себя сказать, хотя меня, как вам известно, вместе с товарищами уже к стенке поставили. Случай, как говорится, не пришелся, и, слава Богу, все живы остались. Но ведь наши руководители государства, на разных уровнях, все политики — они живые люди. И там, в «Матросской тишине», тоже сидят живые люди, к тому же — пожилые.

— На вас, значит, давят и в этом смысле?