Чтиво - Джесси Келлерман

— Не хотелось различаться. А кем бы ты предпочел быть, де Валле или Ковальчиком?

— Логично.

— Знаешь, Билл переживал. Его агент заставил.

— Сейвори?

— Дескать, Ковальчик — нечто непроизносимое.

— И слишком инородное.

— Угу. Видно, Билл не вполне осознавал последствия своего переименования. Знаешь, он даже не предполагал, что книга превратится в серию бестселлеров. Наверное, думал, что через какое-то время опять станет Биллом Ковальчиком, ан не тут-то было.

— Помнится, рассказы, которые он показывал, не имели никакого отношения к этой муре в стиле «кошки-мышки». Нет, чуть ли не авангардизм.

Она кивнула.

— Поэтому его первая книга меня удивила.

— Меня тоже, — сказала Карлотта. — Но, если честно, мне было плевать. Не смотри так. Теперь его книги мне нравятся. Но тогда я триллеры не читала. И сейчас не читаю, только Билловы.

— А что читаешь?

— Да всякую всячину. Чтиво про писаных красавцев в килтах и бледных дев, что трижды в час шлепаются в обморок, про влагу чресел, трепет членов и прочее.

Пфефферкорн рассмеялся.

— Главное, чтоб в конце герои галопом ускакали в туманную даль.

— Теперь знаю, что дарить тебе на день рождения.

— Красавца? Или книжку?

— Красавец мне не по карману.

— Говорят, если брать почасово, вполне доступно.

— Ладно, выясню, — сказал он.

— Не премини. — Карлотта отпила вино и провела языком по зубам. — Билл неколебимо стоял на том, что его работу нельзя назвать творчеством.

— Да ладно.

— Ей-богу. Он говорил, что мастерит стулья. «Каждый день отправляюсь в цех, встаю к верстаку и строгаю, клею, ошкуриваю. И вот извольте получить ладный, крепкий стул. Как раз под вашу задницу, вполне удобно. Когда насидитесь, у меня будет готов другой стул, в точности такой же. И все путем». Наверное, он считал важным разграничить.

— Что и что?

— Искусство и ремесло. Твое дело и его дело.

— Больше не хочу об этом говорить.

— Речь не о том, что он был неспособен к творчеству. Нет, просто сделал осознанный выбор. И хотел провести грань. — Карлотта вновь прихлебнула вино. — Не знаю, стоит ли говорить… Хоть все уже в прошлом… — Она поежилась. — Билл еще кое-что затевал. Серьезный роман.

— Лихо, — сказал Пфефферкорн. — О чем?

— Не знаю. Даже не уверена, есть ли какие-нибудь наброски. Лишь пару раз о нем обмолвился. Думаю, его страшило, как другие воспримут роман.

Пфефферкорн понял, что речь о нем.

— Ну что ты, ей-богу. Карлотта, будет.

— Думаешь, почему каждый раз Билл посылал тебе свои книги? Он безмерно уважал твое мнение.

Пфефферкорн не ответил.

— Извини. Я не пытаюсь тебя сконфузить. И не хочу создать впечатление, что он был несчастлив. По крайней мере, я так не думаю. Ему нравилось мастерить стулья. Возможно, он не имел данных для роли этакого… божества, но потом уже охотно ее играл. Поклонники его — совершенно бесноватые. Конспирологи-теоретики, параноики, которых его романы погружали в идиотский мир двурушничества и грязных тайн. А Билл им подыгрывал — своими фотографиями в шпионском плаще на обложках. Я говорила, что добром это не кончится, нельзя провоцировать больных людей, но он отмахивался — мол, это часть его имиджа.

— Фанаты вас беспокоили?

— Однажды пришлось нанять частного детектива.

— Смахивает на кошмар.

Карлотта пожала плечами:

— Все относительно. Не забывай, где мы живем. Тут всем плевать, писатель ты или кто. Вот расскажу еще один случай. Не бойся, он тебя не смутит. Как-то раз зашли мы в книжный магазин. Кажется, я искала поваренную книгу, а тут проезжаем мимо книжного. Ну, зашли, купили, стоим в очереди в кассу. И вдруг видим — на стене за прилавком вот такая огромная… — Карлотта развела руки, — просто гигантская реклама его новой книги. Все как надо — фото, имя автора. Ждем, что сейчас кассирша смекнет и хотя бы улыбнется. Ничего, ноль эмоций. Расплачиваемся, а девица даже глазом не моргнет. Билл дает кредитку, там его имя, и опять — ничегошеньки. Вернула карточку, сунула книгу в пакет и пожелала нам хорошего дня. — Карлотта откинулась на стуле. — А плакат в пяти футах.

— К сожалению, не могу сказать, что я удивлен.

— Но уж лучше так, чем вечно продираться сквозь толпу поклонников. Не представляю, как кинозвезды с этим управляются.

— Им по душе.

— Наверное. Они же эксгибиционисты.

Подошел официант:

— I dolci, signora?[5]

— Капучино, пожалуйста.

— А что синьору?

— Обычный кофе, спасибо.

— Мы как рабочий класс, да, Артур?

В машине Карлотта одолжила ему свой мобильник.

— Папа? Который час?

Пфефферкорн забыл о разнице во времени.

— Прости, милая.

— У тебя странный голос. Все в порядке?

— Да, замечательно.

— Ты пьяный?

— Я хотел сказать, что поменял рейс. Вернусь завтра днем.

— Папа? Что-то случилось?

— Все прекрасно. Общаемся с Карлоттой.

— Ладно. Приятного вечера.

Пфефферкорн захлопнул мобильник.

— Наверное, красавица, — сказала Карлотта.

Он кивнул.

— Последний раз я ее видела… Господи! На ее бат-мицве![6]— Глянув через плечо, Карлотта перестроилась в другой ряд. — Иногда я жалею, что бездетна. Но лишь иногда. Я сама так решила. Билл хотел детей. Но я боялась, что тогда превращусь в свою мать. Самое смешное… — она опять перестроилась, — что все равно в нее превратилась.

Приехали домой, и Карлотта отдалась ему. После второго захода Пфефферкорн ушел в отведенную ему комнату, чтобы утром, собираясь в аэропорт, не потревожить хозяйку.

Сон не шел. Пфефферкорн зажег ночник и, взяв с тумбочки пульт, включил новостной канал. Кудрявая дикторша поведала о заявлении премьер-министра Западной Злабии, в котором тот предавал анафеме капиталистов-эксплуататоров и извещал о продаже китайцам эксклюзивных прав на газовое месторождение. Восточные злабы бряцали оружием. Через пару минут Пфефферкорн выключил телевизор и откинулся на кроватную спинку. Сна ни в одном глазу. Хотя вины за собой он не чувствовал, по крайней мере, внятной. Или, подавленное, чувство вины прорывалось через бессонницу? Однако было и другое объяснение: не спится, ибо он охвачен чувством новизны. Абсурд, конечно. Ведь ничего не изменилось. Он все тот же почасовик, преподаватель литературного творчества. Но близость с Карлоттой, о которой он мечтал всю сознательную жизнь, повергла его в мечтательность двадцатилетнего юноши. Только женщина, думал Пфефферкорн, способна привести в такое состояние. Нет, поправка: не всякая женщина. Лишь Карлотта.