Верь мне - Энтони Капелла

– И что ты ответила?

– Я говорю, а если Клэр заплатит тебе всю арендную плату, которую задолжала?

– Это сколько – еще четыреста?

Джесс качает головой.

– Семьсот. В любом случае, отец не слишком-то обрадовался. Он сказал, что подумает, но теперь ему тоже придется платить вперед.

Я смотрю на нее.

– Послушай-ка, но ведь тогда я должна где-то найти тысячу сто долларов.

– Я знаю. Прости, Клэр. Я пыталась с ним спорить, но отец все время твердит, что я финансово безответственна.

– И сколько у меня времени?

– Я могу немного его задержать. Может, несколько недель.

– Круто, – с горечью говорю я, но знаю, что Джесс не виновата. Моя комната вполне подошла бы и паре, а расположение в Ист-Виллидж идеально подходит для молодых профессионалов, работающих в финансовом районе. Ее отец может получить гораздо больше от сдачи в аренду этого жилья.

Повисает тишина. Джесс берет сценарий и начинает листать.

– Мне нужно еще кое-что просмотреть. Джек дал мне указания. Сцена в лесу, по-видимому, все еще недостаточно проработана.

– Хочешь, чтобы я прочла эти строки?

– А ты сможешь?

Джесс бросает мне сценарий, и я нахожу нужную страницу, хотя, вероятно, знаю этот момент наизусть. Забудьте «Ромео и Джульетту», это самая сексуальная сцена во всем творчестве Шекспира. Шекспир, несмотря на то что большинство людей считают его чересчур культурным и скучным, а потому больше не актуальным, создал лучших персонажей.

Джесс начинает.

Джесс

(за Гермию)

Джесс ложится на спину, как бы готовясь ко сну. Я иду и ложусь рядом с ней.

Я

(за Лизандра)

Чувствуя себя неловко, Джесс уворачивается.

Джесс

Это классический пример: слова на странице говорят одно, а актер знает, что персонаж имеет в виду нечто совершенно другое. Лизандр действительно хочет «вынести мозг» Гермии. И, несмотря на столь прекрасные стихи, он готов произносить что угодно, лишь бы получить желаемое. Он мужчина, верно? А Гермия, хотя и знает, что, вероятно, не должна позволять ему спать так близко от нее, мечтает о нем. Она просто хочет, чтобы он был подальше, то есть не поддаваться искушению.

Текст и подтекст.

Я приподнимаюсь на локте и смотрю на Джесс сверху вниз.

Я

Однако даже когда я с тоской смотрю в глаза Джесс, какая-то часть меня кричит: «Тысяча сто долларов? Даже работа от Генри не может обеспечить такую сумму».

Внезапно я сталкиваюсь с перспективой, что вся эта хрупкая фантазия рухнет вокруг меня, как декорация между сценами. Нет денег – нет квартиры. Нет квартиры – нет занятий. Нет занятий – нет визы. Мне придется ковылять домой, поджав хвост, в страну, где меня больше никто не возьмет в качестве актрисы.

Я прижимаюсь губами к губам Джесс. На долю секунды она поддается искушению – я вижу замешательство в ее глазах. Потом она отстраняется.

Джесс

Лизандр загадывает очень красивые загадки.

То есть он очень хорошо целуется.

Потом он снова пытается поцеловать меня, бла-бла-бла, и мы возвращаемся.

Я скатываюсь с кровати:

– Мне показалось, тут есть нюансы.

– Знаешь, – задумчиво говорит Джесс, – ты намного лучше, чем тот придурок, с которым я разыгрываю эту сцену. Прости, Клэр. В жизни нет справедливости.

«Расскажи мне об этом» – как говорят в этом городе. То есть: «Пожалуйста, не надо. Никто не слушает».

6

Я скажу это специально для английской системы патронатного воспитания: сиротство делает вас стойкими.

Мне было семь, когда я потеряла родителей. Сегодня у меня еще была семья, а на следующий день из-за водителя грузовика, который писал эсэмэски за рулем, у меня ее уже не стало. Мама и папа погибли мгновенно, как позже сказали мне медсестры. Я сидела сзади, в детском автомобильном кресле, которое, вероятно, спасло мне жизнь, когда его выбросило из-под обломков. Я не помню ни этого, ни вообще чего-либо о том дне. Я всегда этого стыдилась. Если вы собираетесь провести последние несколько часов с теми, кого любите, то должны помнить об этом. Было тяжело смириться с их гибелью. Потом до меня дошло, что я потеряю и все остальное: спальню, игрушки, все свои знакомые вещи. Это звучит глупо, но в некотором смысле горе от потери родителей и печаль от утраты любимых вещей были для меня равнозначны. Я не просто осиротела. Меня вырвали с корнем.

В моем районе на юге Лондона не хватало приемных родителей, поэтому, когда я вышла из больницы, меня поместили в Илинг, на другом конце города, и потом шесть недель спустя я нашла свою первую приемную семью. Они жили в Лидсе, в ста семидесяти милях. Это означало переезд, новую школу и потерю друзей.

Я была девочкой из среднего класса, жительницей Лондона. Я попала в школу, где все остальные дети знали друг друга в течение многих лет. Они говорили на каком-то другом языке. Эти дети считали меня заносчивой («фи-фи», как они меня дразнили). Я быстро стала двулика: человеком, которым была раньше, и тем, кем бы они хотели, чтобы я была.

Я научилась говорить точно так же, как эти дети. Оказалось, я неплохо разбираюсь в интонациях.

Мои новые родители были профессиональными опекунами: у них было двое собственных детей и трое приемных одновременно. Они по-доброму относились ко мне, и даже очень. Однако воспитание было их постоянным занятием, способом обеспечить себе дом получше и отпуска поприятнее. Приемная семья отличалась профессионализмом, а то, чего жаждала я, было непрофессиональной, безусловной любовью.

Мой новый статус гласил: «взята под опеку», что было самой большой шуткой. Потому что очень скоро понимаешь, что всем наплевать. Никому нет дела, выполняешь ли ты домашнее задание. Никого не волнует, есть у тебя друзья или нет. Никого не интересует, будешь ли ты первым или двадцать первым на экзаменах. С чего бы это?

Я помню, как приемный отец, Гэри, обнимал своего родного сына. Все еще страдая от потери родителей, я присоединилась к ним. Гэри мягко сказал, что мне не следует обниматься с ними. Он употребил именно это слово – «не следует». Как будто я к нему приставала или что-то в этом роде.