Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

— Не тяните руки! Я свои помыла, а вы — нет. Но вам лучше не вставать лишний раз. Давайте я помогу вам заморить червячка, мистер Бартон, а потом пойду готовить.

— Заморить червячка, — он засмеялся и с готовностью приоткрыл рот.

Я поднесла ягоду, и Пол взял ее губами. Потом еще одну и еще. Он ел из моих рук, как старый послушный пес, и я еле сдерживалась, чтобы не погладить его по голове.

"Почему он весь седой? — думала я, разглядывая его исподтишка. — У отца только виски чуть-чуть побелели". Но я уже знала, что не имею права спросить, ведь Пол терпеть не может хамства. А бестактность — это его начальная стадия.

— Когда я была ребенком, то представляла, что ягода это чье-то сердце. А белая завязь внутри — вонзенный кинжал. Мне нравилось думать, что, вытаскивая эту завязь, я спасаю сердца.

Мне хотелось его рассмешить, но Пол печально сказал:

— Есть такие кинжалы… Их нельзя вытащить.

— Любое сердце можно спасти.

— О! Вы такая девочка… Вы этого не знаете.

— В вашем сердце такой кинжал?

— Не надо, — попросил он. — Не надо о моем сердце.

Губы у него порозовели от малины и были влажными, как у младенца, потому что Пол то и дело облизывался. Если б я видела только его рот, то решила бы, что Полу не больше тридцати — настолько свежими были его губы. Мне мучительно хотелось провести по ним пальцем, чтобы убедиться, что они на самом деле такие мягкие, какими кажутся. И еще мне хотелось их нарисовать.

Едва Пол успел все съесть, как привели девочку, с которой я нянчилась. Алене только недавно исполнилось шесть лет. На мой взгляд, она воплощала собой мечту любой няньки, потому что была молчаливой, покладистой и больше всего любила читать самостоятельно. Мне Алена была приятна и с эстетической точки зрения: ее тихая красота напоминала о врубелевской "Девочке на фоне персидского ковра". Несколько раз я принималась рисовать Алену, однако ощущение соперничества с диким гением Врубеля меня подавляло.

Когда я познакомила их с Полом, он сразу взял маленькую руку девочки и усадил ее рядом с собой.

— Иди-иди! — неожиданно свойски махнул он мне. — Мы будем играть.

Притаившись в коридорчике, я прислушалась: Алена уже что-то чуть слышно рассказывала ему. Я прижалась к стене и взмолилась, запрокинув голову: "О Господи! Сделай так, чтоб он помолодел лет на двадцать…" Высокий отрывистый смех Пола заставил меня очнуться. Еще никому из людей не удалось помолодеть. Можно создать обман зрения, но природу-то не проведешь…

Я смотрела на пустую ладонь, перепачканную малиной, и видела, что все линии — и жизни, и любви — словно залиты кровью. Мне вдруг подумалось: куда делись ягоды? Вкуса я не чувствовала, значит съела их не сама. Тогда кто? Неужто на самом деле существовал тот седой джентльмен, которому чуть не отпилили ногу, когда он спасал русскую сосну? Неужели он действительно сидел в бывшей Славиной комнате и ждал ужина? Мне даже стало смешно — какая нелепая фантазия! Таких мужчин не бывает… Просто опять что-то сместилось в моем неуловимом сознании, и я придумала его. Как однажды в детстве придумала подружку с загадочным именем Ланя. Наверное, я слегка исказила слово "лань", потому что моя воображаемая девочка была изящной и быстрой, и у нее были грустные черные глаза. Я не хотела веселой подружки — ей стало бы скучно со мной. А с Ланей мы понимали друг друга даже без слов. Остальные дети меня избегали, я казалась им странной. И я действительно была странной. Теперь-то я научилась общаться с людьми, а в детстве говорила то, что думала, чем пугала других ребят. Я не считала, будто они меня обижают, просто иногда уставала от одиночества. Не только болтовня утомляет язык, но и молчание. Меня тянуло с кем-нибудь поговорить. Не часто, хоть изредка. Сказать: "Привет! А на завтрак будут ватрушки!" Но все меня сторонились.

И тогда родилась Ланя, которая прощала мне любые странности. Она помогла мне пережить Славу. Не его уход, это мне и самой было под силу, а его присутствие. Я ощущала ее прохладные касания на своем лбу и висках, когда он кричал: "Не смей спорить со мной! Ты — бездарное, тупое существо! Ты женщина…" Ланя шептала: "Соглашайся, ведь ты и вправду — женщина". Я научилась соглашаться и была благодарна Лане за науку, ведь жизнь в нашем доме стала если не спокойнее, то по крайней мере тише. А покоя мне со Славой так и не довелось испытать.

Нет, бывали, конечно, минуты просветления, и если б мне захотелось вспомнить, то их набралось бы, наверное, довольно много. Только мне не хотелось вспоминать. Я не забыла, что Слава умел быть остроумным и смешил меня, как теперь, наверное, смешил Жаклин. Иногда мы с ним хохотали так, что потом у обоих болели нетренированные мышцы живота. Но даже веселье наше было на грани истерики и легко оборачивалось слезами. Тогда Лане приходилось утешать меня. Она и сейчас была где-то рядом и укоризненно покачивала головой: "Тебе мало меня? Зачем ты выдумала этого Пола?"

— Я его не выдумала, я чувствую его запах, — возразила я вслух и очнулась.

Специально для Пола я решила приготовить "геркулесовую" запеканку с яблоками. Как истинный англичанин, он должен был и здесь сохранить свое трепетное отношение к овсянке.

"А он — истинный англичанин? — усомнилась я. — Что мне о нем известно?"

Поставив форму в микроволновую печь, я подкралась к бывшей репетиционной и услышала, как там на два голоса декламируют какую-то английскую считалку. Я заглянула одним глазом и увидела, что девочка сидит у Пола на здоровом колене, и он слегка подкидывает ее. Незнакомые слова Алена повторяла так уверенно, будто английский был ее вторым языком.

Наконец Пол заметил меня, но не остановился, а только подмигнул и указал глазами на диван: садись с нами. Я заметила, что он то и дело переходит с "вы" на "ты", и удивлялась, как Пол вообще усвоил разницу между этими местоимениями. Ведь в его языке, насколько мне известно, ее не существует.

— У вас отлично получается! — похвалила я. — Вы много общались с детьми?

— В Лондоне я работал в школе. Я учил не таких маленьких детей. Старше.

Я не это рассчитывала услышать, но Пол то ли действительно не понял истинного смысла вопроса, то ли ловко уклонился от ответа. Как бы там ни было, расспрашивать дальше я не решилась.

И тогда он сказал:

— Я люблю детей. У меня нет. Никогда не было. Очень плохо.

— Вы не были женаты? — осмелилась я.

Продолжая улыбаться Алене, он ответил, пожалуй, чересчур отстраненно:

— Я почти женился. Но она погибла.

— Это было давно?

— Очень давно. Она была такая же девочка. Нет, не такая, — спохватился он и перевел взгляд с Алены на меня. — Такая, как вы.

— Мистер Бартон, говорите мне "ты". Все равно ведь называете девочкой. Я ничего не имею против.

— Ты. О'кей.

Это избитое выражение Пол произносил с таким пронизанным иронией придыханием, что оно приобретало оттенок изысканности. Позднее он признался, что в тот, первый, день его, как никогда, мучило плохое знание русского языка, заставлявшее изъясняться примитивными фразами. А ему так хотелось поговорить по-человечески… Но человечество давным-давно настроило языковых барьеров, чтобы себя же и помучить. И мы оказались по разные стороны…