Некто или нечто? - Михаил Ефимович Ивин

то, чего никто не подозревал в ту эпоху: самый совершенный фильтр пропускает через поры какое-то болезнетворное заразное начало.

Что же дальше? Жизнь идет своим чередом, Ивановскому уже скоро тридцать, а он по-прежнему исполняет обязанности лаборанта. Все кругом говорят, что надо поскорее защитить магистерскую диссертацию и тогда он получит право читать лекции в университете.

И вот через три года после своего выступления перед собранием Академии наук он успешно защитил магистерскую. Тема? Нет, не болезни табака, не мозаика, а «Исследования над спиртовым брожением». Что же, он решил забросить дело, начатое им в Никитском саду? Нет, все сложнее. Ивановский считал, хотя это было не так, что опыты с табаком дали слишком неопределенные результаты. Еще на собрании в Академии наук он говорил, что «встретил большие трудности». Он понимал, что здесь потребуется многолетняя работа, И он обратился к конкретной теме, которая относилась к его специальности (физиология растений). Тут он мог добиться, и действительно добился, конкретных результатов.

Став магистром, Ивановский был допущен к чтению лекций в университете. В это время Андрей Сергеевич Фаминцын ушел из университета и передал Ивановскому свой курс анатомии и физиологии растений.

К тому времени Ивановский успел жениться. Жена, Е. И. Родионова, была дочерью политического ссыльного. Вскоре появился на свет и сын. Служебное положение Ивановского между тем по-прежнему оставалось шатким, неопределенным. Фактически он читал профессорский курс. Формально же числился приват-доцентом с очень небольшим окладом. Чтобы стать профессором и получить заведование кафедрой в столичном университете, надо было непременно защитить докторскую диссертацию. В виде исключения можно было доверить кафедру и магистру, приват-доценту, но с условием, что он защитит в течение пяти лет докторскую. А нет — он должен уступить место другому, имеющему ученое звание доктора.

Ивановский выбрал тему для докторской диссертации: мозаичная болезнь табака.

А тут начались у него нелады с профессором Гоби, заведовавшим кафедрой университета. Христофор Яковлевич Гоби, один из учителей Ивановского, был весьма и весьма знающим ботаником. Но читал он свой курс до того нудно, что студенты ходили на его лекции «по наряду», по очереди, только бы аудитория не пустовала совсем. Какой-то острослов сложил даже поговорку: «От Невы до Оби нет скучнее Гоби»,

Гоби не жаловал Ивановского, видимо, еще тогда, когда тот был студентом. Возможно, что сухого желчного профессора раздражали независимость и молчаливое упорство этого молодого человека. А когда Ивановский заявился на факультет в качестве приват-доцента и когда на его лекции, которые он готовил весьма тщательно, стали ходить не «по наряду», а по доброй воле, — тут уже профессорское неодобрение перешло в неприязнь. Мелкие придирки кого хочешь выведут из себя. Но Ивановский терпел.

В такой сложной обстановке он начал работу над докторской диссертацией. Почему он вновь вернулся к теме, которую оставил, казалось, навсегда?

Ведь всесильный чиновник, признающий не талант, а звание, вновь подхлестывал его: «Хочешь нормально жить и работать, хочешь избавиться от унизительных придирок Гоби — защити поскорее докторскую».

Возможно, Ивановский надеялся, что ему хватит пяти лет, чтобы разрешить проблему табачной мозаики? Скорее же всего, новизна темы и трудности, которые он ясно видел, так влекли его, так захватывали, что он решил ни с чем не считаться.

Года за три до наступления нового века Ивановский возобновил опыты, которые ставил некогда в Никитском саду. Они не были связаны с его курсом лекций, и ученый вел собственную свою работу не в университете, а в Ботанической лаборатории Академии наук, у Фаминцына.

Его не оставляют сомнения и неудачи. Сотни опытов, перемена методики, новые сотни опытов. Мучительный однообразный труд. Он силится найти возбудителя болезни, не подозревая, что наука конца девятнадцатого века не располагает средствами для решения подобных задач.

Таинственное невидимое болезнетворное начало ведет себя самым непостижимым образом. Профильтрованный через фарфоровую свечу табачный сок больного растения сохранил свою заразную силу после того, как Ивановский десять месяцев продержал его в пробирке. При этом сок оставался совершенно прозрачным. Но ведь бактерии или грибы, или иные паразиты, известные науке, если бы они содержались в зараженном соке, размножившись, замутили бы его!? И еще: больные мозаикой листья, пролежав десять месяцев в спирте, сохранили свои заразные свойства. Приходится отбросить первоначальное предположение, что мозаичная болезнь вызывается бактерией столь малой, что она невидима в микроскоп: выдержит разве бактерия десятимесячное пребывание в спирте крепостью в 95 градусов? Быть может, это какая-то неизведанная болезнь, поражающая содержимое живой клетки — ее протоплазму? И разносится она, эта болезнь, частичками протоплазмы?

Ему не с кем было посоветоваться, никто в России, кроме него, не занимался в ту пору мозаичной болезнью.

И вот однажды, это было в 1899 году, листая в библиотеке немецкий научный журнал, он обнаружил сообщение о мозаичной болезни табака. Автор — Мартин Виллем Бейеринк, выдающийся голландский микробиолог, уже в ту пору завоевал большую известность своими открытиями. Ивановский дважды перечел сообщение и несказанно удивился. Фильтруя сок растений, больных мозаикой, Бейеринк убедился, что возбудитель болезни проходит через фильтр. Иначе говоря, он подтвердил вывод, сделанный Ивановским, но имени русского ученого, который опередил его на семь лет, почему-то даже не упомянул. Ивановский отправил в журнал, напечатавший сообщение Бейеринка, небольшую статью. Оценивая работу голландца, он с некоторыми его выводами согласился, некоторые оспаривал. И вскользь напомнил о своей работе, которая «кажется, остается проф. Бейеринку неизвестной». Журнал статью Ивановского напечатал. И почти сразу в редакцию пришло письмо Бейеринка, которое появилось в одном из следующих номеров.

Бейеринк писал: «Я подтверждаю, что, как я теперь вижу, приоритет опыта с фильтрованием через свечу принадлежит господину Ивановскому. При написании своей работы я не знал его и господина Половцева исследований».

Бейеринк в своей статье пришел к убеждению, что возбудитель табачной мозаики не микроб в обычном смысле слова, и дал ему имя, которое утвердилось в науке: вирус.

Вирус — слово латинское. Древние римляне обозначали им всякий яд животного происхождения, в частности, змеиный. Римский врач Корнелиус Цельс, живший в первом веке нашей эры, называл вирусом слюну бешеной собаки. А в двадцатом веке нашей эры дознались, что в слюне бешеной собаки содержится вирус, вызывающий бешенство. Бессознательно, не имея никакого представления о возбудителях болезней и о микроорганизмах вообще, древнеримский врач пользовался термином «вирус» почти в том же смысле, что и мы.

Бейеринк был прав, когда доказывал, что возбудитель табачной мозаики не микроб. Но в его статье были и ошибочные утверждения, с которыми Ивановский решительно не соглашался. Завязался научный спор, в котором