Полька - Мануэла Гретковска

В три дописываю последнюю страницу «Городка» — успеваю просто чудом. В четыре на аэродром. Прощаемся. Петушок обращается к нам обеим: «Береги Полю». Я упираюсь: Нана или Люля.

— От тебя — фамилия, имя оставь мне.

— Никаких Люль.

— А Поля — это непременно прилизанные светлые волосы, прямой пробор и ситцевое платье, — капризничаю я.

— Вот именно, сразу возникает образ.

— Мы еще подумаем. — Я знаю, что Люля никому не нравится, может, с Наной пройдет, впереди еще полгода. Если будет мальчик — все проще: Тео.

Петушку кажется, что это девочка.

Таможенник отправляет нас к загончику с желтой надписью на полу «PUSS»[13]— целуйтесь. Приступ вдохновенной нежности моментально проходит.

* * *

До отлета полчаса. Из бара меня выгоняет сигаретный дым. Брожу по тесному коридору, спасаясь от бьющего в нос парфюмерного запаха «дьюти фри». Вот уголок для курящих, вот — для поклонников суши, и ни одного убежища от запаха для таких собачьих носов, как мой. Я ощущаю тени запахов, их истинные намерения, скрываемые духами под цветочным букетом. Сладость выветривается из флаконов быстрее, чем из пьяных обещаний, остается то, что хранилось на дне, — алкоголь. Не знаю, куда деваться. Из носа вот-вот пойдет кровь. От парфюмерной вони щиплет горло.

Еще недавно я умела, закрыв глаза, представить себе пространство запаха — его волнистость, прозрачность. Вообразить, как источает сухой аромат засахаренная груша или слива. Согретые солнцем «Иссей Мияке», бархатисто-волнистые на ощупь «Шалимар». «СК Уан» не подпускают ближе, чем на расстояние вытянутой руки, не дают к себе прикоснуться. Духи одиноки, они сразу становятся взрослыми и обладают только воспоминаниями (запахом).

Для меня запахи — это тоже воспоминание об ощущениях, вдруг ставших первостепенными. Зачем мне такая чудовищная острота обоняния? Чтобы не пропустить миллиграмм несвежей еды, не отравить ею ребенка? Избегать исходящих химией пластиков, на первый взгляд лишенных запаха?

Обоняние было первым чувством, которое угнездилось в древнем мозгу пресмыкающегося, и памятью о том, что хорошо, а что плохо. Каждый аромат оживляет воспоминания, скрытые в очередной извилине человеческого мозга. Запах невозможно описать — это праэмоция, доставшаяся нам от бессловесной эпохи. Быть может, потому мне вместо человеческого носа дается на время беременности обоняние гада, земноводного, хищника, что я ношу в себе головастика-эмбриона, хвостатое существо, повторяющее тяжкий труд эволюции? Сначала мой живот превращается в океанический аквариум, затем в террариум. Сегодня я — мать земноводного? Мать-ящерица, а может, грызун, подергивающий носиком. Я должна тренировать звериный инстинкт материнства, пока не стану человеческой мамой? А когда возникает душа — до хвоста и жабр или после? Святой Фома утверждал, что обладающее душой человеческое существо создается не сразу, не при зачатии. Душа вселяется в человека позже, особенно в девочку.

Насколько я помню, Создатель оживил Адама, вдохнув ему душу через нос. Не дух, а одну из душ, заключенную в тело Нефеш, единую для всех животных жизненную силу. Отсюда безоружность моего носа, через который Бог посылает Тебе вечное дыхание звериной жизни — Нефеш? Закрываю лицо платком, делаю глубокий вдох и по воняющему пластиком покрытию шагаю в самолет. Немного пахнет бензином. Дух удается перевести лишь на высоте десяти километров, когда воздух перестает набивать мой нос всевозможными запахами. Тошнота отступает, я вновь прежняя — чуть оглохшая от смены давления, чуть ослепшая (без пересыхающих в самолете линз), лишенная обоняния Я.

Из аэропорта — прямо в «Холидей». Сумерки, конец лета. В гостинице всегда одно и то же кондиционированное время года. Я прошу номер «для пилотов» (они приземляются здесь на одну ночь) — это пароль, позволяющий обойтись без объяснений: чтобы было тихо, окна не на улицу, высокий этаж.

Хлеба! Хлеба! Я приехала ради польского хлеба. Шведы — это несчастный народ, не ведающий запаха пекарни, аромата настоящей свежей булочки! Мне удается выпросить кусочек в закрывающемся гостиничном кафе. Посасывая хрустящую корочку, засыпаю перед мерцающим на экране «Человеком из железа». Я чувствую себя ветераном, так и хочется сказать: «Как молоды мы были — и что из того? Раз идет «Человек из…», значит, завтра кончается август. Единственное, с чем ассоциируется спустя годы «Солидарность», — это со временем года».

Ритуал беременности: вместо «Спокойной ночи» изжога и икота. Еще один день из жизни ослика Иа-Иа.

Сентябрь. Варшава

Утром на киностудию, где снимается «Городок». Встречаемся в знаменитом бараке на Хелмской — месте рождения польского кино. Времена изменились: актеры стали звездами, продюсеры — миллионерами. Знаменитая некогда подсобка осталась прежней: скрипучий стол и продавленные кресла — сувениры на память о героическом прошлом. Разбираем с новым режиссером возникшую путаницу: обнаруживается, что я не напридумывала никаких новых героев, а просто во время отпуска переименовала старых. Я не запоминаю фамилий живых людей — что уж говорить о киногероях.

Мне хочется, чтобы в новой серии «Городка» актеры говорили быстрее. Меньше сценичности, больше эмоций. Это сериал, а не бергмановский фильм. Похоже, мы с режиссером друг друга понимаем: надо расшевелить камеру, оживить этот схематизм, псевдопсихологизм польских телефильмов. Я понимаю: в моих руках лишь либретто десяти серий. Что уж там потом напоют актеры с режиссером, от сценариста никоим образом не зависит. Но я все же пытаюсь вставить свое лыко фантазии в строку конкретики.

Обсуждаем детали. В одной из сцен используется тест на беременность.

— Придется найти кого-нибудь беременного или нарисовать эти полосочки, да? — шутит продюсер.

Считаю до пяти — едва сдерживаясь, чтобы не буркнуть: у меня что, на лбу написано?

После обеда встреча в другой продюсерской фирме. Во время съемок телевизионного спектакля по моей «Сандре К.» я сболтнула что-то насчет костюмной драмы из XVIII века. Идея «принялась» — обсуждаем условия. В кабинете меня ждут продюсер и режиссер Й. Так и хочется признаться: «Когда идет ваш фильм, я выключаю телевизор — слишком тяжело». Когда-то я могла смотреть фильмы о Варшавском восстании, теперь нервы уже не те. Слишком абсурдно, слишком болезненно.

Мы садимся, чтобы серьезно обговорить будущий фильм. Нельзя вводить их в заблуждение. Сценарий придется писать весной, летом, когда я буду «не в форме».

Во время нашей последней встречи… я не знала, что заключу один… контракт.

— На «Городок»? Но… Или какой-то новый договор? — Продюсеру казалось, что мы уже договорились о сроках.

— Не совсем. С сериалом, с обещанными двадцатью сериями я как-нибудь справлюсь. Нет, у меня другой контракт, с природой… и он окончится весной. — Я даже родной матери не сказала, а болтаю с посторонними людьми.