Русские богатыри - Ольга Ильинична Рогова

— Я, — говорит, — Добрыню третьего дня видел, он жив, здоровёхонек, послал тебе поклон, велел узнать про жену свою. Где она?

— Жена Добрынина сегодня с Алёшей Поповичем венчается, сам князь их просватал, а Добрынюшка мой во чистом поле лежит простреленный…

Заплакала старуха, не стерпело Добрынино сердце.

— Матушка, — говорит, — ведь я твой Добрыня и есть!..

Смотрит на него мать, не узнаёт.

— В глаза, — говорит, — ты надо мною, старухою, насмехаешься: у моего Добрынюшки было личико беленькое, а у тебя чёрное, у моего Добрынюшки очи ясные, как у сокола, а у тебя мутные, у него платье цветное, лапотки семи шелков, доспехи что жар горят, а у тебя лохмотья обтрёпанные…

А молодец всё своё твердит:

— За двенадцать лет платье пообносилось, лапотки стоптались, лицо постарело, очи помутнели…

Говорит наконец Мамелфа Тимофеевна:

— У моего Добрыни была на ноге родимая меточка…

Сбросил Добрыня сапог, увидала мать родинку, бросилась обнимать сына, а он её торопит:

— Ты давай-ка, матушка, поскорее мои гусли звончатые, неси-ка мне платье скоморошье, я пойду на пир ко Владимиру.

Оделся Добрыня скоморошиною — и не узнать! Прошёл ко Владимиру в терем, растолкал всех придверников, вошёл в гридню.

— Здравствуй, — говорит, — князь! Где наше место скоморошье?

Владимир на него разгневался.

— Ты чего, скоморох, слуг моих толкаешь, места своего не знаешь? Ваше место скоморошье на печке на муравленой… [6]

Поклонился скоморох, вскочил на печку муравленую и стал в гусли поигрывать, по струнам поваживать.

Поднесли ему чару вина в полтора ведра да турий рог мёда сладкого; выпил скоморох, не поморщился.

Владимир тогда и говорит:

— Это, видно, не скоморох, а могучий богатырь… Садись-ка, добрый молодец, на любое место: хоть подле меня, хоть рядом с женихом…

Не сел скоморох ни подле князя, ни рядом с женихом, а выбрал себе местечко против наречённой невесты.

Сидит да и говорит князю:

— Позволь мне, князь милостивый, налить чарочку зелена вина и поднести её, кому вздумаю.

— Наливай чару, подноси, кому полюбится, — отвечал князь.

Налил Добрыня чару, снял с правой руки своё кольцо обручальное, опустил его в чару и поднёс Настасье Микуличне.

— Выпьешь до дна, — говорит ей, — увидишь добра, а не выпьешь до дна, не видаешь и добра.

Выпила Настасья вино, а кольцо-то и прикатилось к её губам, схватила она его, надела на палец, оперлась руками на дубовый стол и скопила прямо через питья медвяные, через яства сахарные, воскликнула:

— Не тот мой муж, что подле меня, а тот, что напротив сидит!

Бросилась она мужу в ноги.

— Прости, — говорит, — меня в моей женской глупости, что не послушала твоего наказа, пошла за Алёшу Поповича! Не сама я пошла, силою меня взяли…

Глянул на неё Добрыня, сжалился:

— В твоей вине Бог тебя простит, а вот дивлюсь я князю Владимиру, что он в этой свадьбе сватом был, от живого мужа жену просватал! Дивлюсь я и брату крестовому, Алёше Поповичу: недавно мы с ним в поле встретились, виделись, знал он, что я жив, здоров…

Застыдился Владимир князь, не смеет на Добрыню и глаз поднять, а Алёша Попович испугался, заметался.

— Прости, — говорит, — что я на твоей жене жениться задумал, не осуди меня на моей глупости!

Глянул на него Добрыня так грозно, что все гости притихли.

— Простил бы я тебе эту вину, хоть и эта твоя вина не малая, а вот какой вины я тебе простить не могу: зачем приехал к моей матушке, ты зачем уверил её, что меня нет в живых? Слезила она свои очи ясные, надрывала она своё сердце ретивое, тосковала по своём дитятке любимом… Вот в этой вине нет тебе от меня прощенья!..

Как схватил Добрыня Алёшу за кудри да стал его плёткой похлёстывать, заохал Попович, жениться закаялся… Расходилось богатырское сердце, хотел Добрыня бросить Поповича о кирпичный пол, да подскочил Илья Муромец к Алёше на выручку. Схватил Илья Добрыню за плеча, говорит ему:

— Уйми ты, брат названый, своё сердце ретивое! Не убей ты брата меньшого до смерти!

Бросил тогда Добрыня Алёшу, повёл жену домой. А там уж Мамелфа Тимофеевна затеяла пир горой, встретила их с великою почестью, обняла своего дорогого Добрынюшку, прижала его к сердцу материнскому.

Зажили они по-старому, по-старому да по-бывалому.

Илья Муромец

1. Исцеление Ильи

Широко пораздвинулись тёмные муромские леса, с топями да болотами, с горами да пригорками, с богатыми сёлами да пажитями [7] вперемежку. Среди этих тёмных лесов раскинулось богатое, славное село Карачарово, а в селе том жил старый крестьянин Иван Тимофеевич с женою своею Евфросиньею Яковлевною. Долго у них не было детей, наконец под старость дал им Бог сына, и назвали они его Ильёю. Растёт Ильюша, крепнет, а ни ногами, ни руками не владеет, пошевелить не может, сидит сиднем и год, и два, сидит десять, сидит тридцать лет. Кручинятся отец с матерью, дело их крестьянское, тяжёлое, всюду помощь нужна, а тут такое над ними горе стряслось: всем бы детище их взяло — и умно, и приветливо, а ни сойти с места не может, ни руки не поднимет. Отросла у Ильи борода, просидел он своё место на печи, понаходились отец с матерью по святым угодникам, много было намолено, напрошено, а Илье всё не легчает: и рад бы встать, рад бы всякую тяготу справить, да ноги не носят, нет в них силушки, как брёвна висят, не шелохнутся.

Стояла летняя страдная пора.

Ушли отец с матерью пожни [8] чистить, вырубать лес под поля, а Илья сидит себе в избе по-всегдашнему. Вдруг слышит, просят его в окошко двое нищих калик перехожих:

— Впусти нас, Илья, дай нам воды испить.

— Рад бы я вас впустить, рад бы напоить, накормить, Божьи люди, да не владею ни руками, ни ногами; вот уж тридцать три года сиднем сижу, даром хлеб жую.

Вошли странники в избу, осмотрелись, на икону помолились; старший из них и говорит Илье:

— Ну, Илья, вставай теперь, сойди в погреб, принеси нам браги студёной.

Тронул Илья ногою, нога зашевелилась; повёл рукой, и рука ожила; вскочил он, как встрёпанный, и пошёл в погреб за брагою, принёс нищим добрую чару в полтора ведра. Напились калики и дают Илье:

— Испей-ка, Илья, после нас.

Испил он, а калики его спрашивают:

— Много ль ты чуешь в себе силушки, добрый молодец?

— Ох, калики перехожие, Божьи люди, столько-то чую я в себе силушки, что