Пограничные были - Павел Иванович Петунин

веревочкой, понял? И все должны делить по справедливости. Будешь ловчить или еще чего — в момент дубаря дашь.

Куковцев присмирел. Испугался не угрозы смерти — а вдруг этот бандюга заставит вести его к тайнику за остальными деньгами?..

Восьмериков догадывался, что у Куковцева еще кое-что припрятано — поднажать, он остальные притащит. Но для этого нужно время, да и без шума не обойтись. Задерживаться на кладбище было опасно, и Восьмериков решительно поднялся со скамейки:

— Хватит рассиживаться. Мы не убитые горем родственники и не отдыхающие.

В Ленинграде обзавелись всем необходимым, чтобы походить на отпускников, безобидных любителей природы: рюкзаками, спиннингами, резиновыми сапогами, запаслись продуктами, махоркой. Купить махорку присоветовал Белугин — верное средство сбивать со следу собак ищеек. А такие собаки у пограничников имеются...

Делать покупки рвался Куковцев, но Восьмериков воспротивился:

— В момент засыплешься и нас утопишь. Чего глазами хлопаешь? Твоя особая примета у милиции всей России на заметке — на одном слове пять раз заикаешься...

Куковцев обиделся, но возражать не стал.

По магазинам ходил Белугин — парень разговорчивый, обходительный, но самое главное — без особых примет. Куковцев и Восьмериков тем временем отсиживались в глухом скверике, подальше от глаз человеческих.

Когда все покупки были сделаны, Куковцев заметил, что не вредно бы и обмыть такое дело, а то он уже и забывать стал, как она пахнет — матушка водочка.

— Тебе сколько лет? — спросил Восьмериков.

— Ты‑ты‑тридцать два... А ш‑што?

— А ничего — мальчику в тридцать два годика полагается и ума накопить немножко. Хочешь уже в своем родном Питере с кумовьями беседовать?

— И в‑верно! А н‑ну их кы‑кы бесу, к‑кумовьев! Кефирчиком побалуемся...

— Я человек добрый и дам тебе еще один полезный совет: в городе и вообще на людях не открывай хлебало. Почему тебя узнал покойный дружок твой по баранке? Потому, что рот открыл. «П‑п‑подкинь, бы‑бы‑браток, ды‑ды‑до Понтонной!» — передразнил Восьмериков. — Так что помалкивай. Сунется кто с вопросами, делай вид, что иностранец или стишки сочиняешь. Люди нечаянно еще и за умного сочтут...

Обидные, конечно, слова. Но разве можно обижаться, если правильные!

И Куковцев и Белугин пока беспрекословно подчинялись во всем Восьмерикову — понимали, что его осторожность и предусмотрительность никак не лишние в их теперешнем рискованном путешествии...

Ни ранним утром, ни поздней ночью не пустует в августе Финляндский вокзал. Здесь в любое время суток многолюдно, поезда отходят чуть ли не через каждые пять минут. Кажется, все жители Ленинграда, особенно мужская половина, решили покинуть свои уютные жилища: кто вооружился рыболовными снастями, кто корзинами и эмалированными ведрами, а кто рюкзаками невообразимых размеров.

И попробуй разгляди в этом возбужденно бурлящем муравейнике троих преступников, по которым объявлен всесоюзный розыск. Тем более что держались они врозь, а когда объявили посадку на электричку Ленинград — Сосново, расселись по разным вагонам.

Восьмериков и Белугин радовались каждый про себя, что удалось выбраться из Ленинграда незамеченными, что большой кусок пути проедут поездом и под веселый перестук колес будут с каждой минутой приближаться к заветной цели.

А Куковцеву было грустно. Грустно вовсе не потому, что после трех лет вынужденной разлуки не довелось повидаться со своей семьей и родителями — с ними давно уже произошел полный разрыв: они даже писем ему не писали в колонию. Пока в его рисковом деле одна удача нагоняла другую и он не знал счету в деньгах, вся родня боготворила его и купалась как сыр в масле. Но после суда, когда он получил срок — десять лет строгого режима с конфискацией имущества, та же родня загалдела, что он опозорил их фамилию и честь, а жена заявила, что ее детям не нужен отец-уголовник, и решила связать свою судьбу с другим — честным и порядочным человеком...

Взгрустнулось ему на вокзале по другой причине: сколько раз, бывало, в эту благодатную предосеннюю пору отъезжал он с этого шумного вокзала со своими приятелями за грибами, отъезжал без опаски, не таясь, с шуточками-прибауточками. Правда, и тогда он не был заядлым грибником, а скорее подделывался под него: нравилась сама поездка с дружками в лес, где можно побродить беззаботно, а потом собраться в кружок где-нибудь на бережку лесного озера или речки, разложить на скатерти-самобранке всегда богатую закусь и всласть выпить...

Сейчас он под рыболова подделался — тоже, как раньше, натянул на себя чужую личину. С той только немалой разницей, что теперь не с кем перекинуться беззаботным веселым словом. Да что там словом, ни рта не имел права раскрыть — недуг его превратился в особую примету...

И толкался Куковцев на Финляндском вокзале среди бесшабашно веселых или нетерпеливо возбужденных рыбаков и грибников, озлобленный и настороженный, чтобы навсегда расстаться со всем этим — и людьми, среди которых жил и работал, и с городом, где родился и вырос, и вообще со страной, гражданином которой числился...

Беглецы сговорились ехать в разных вагонах. Но в Соснове на одной скамейке с Куковцевым вдруг оказался Восьмериков... Куковцев задремал под мерный перестук колес и вполне мог бы спать дальше, забыв обо всем на свете, пока поезд не покатил бы обратно в Ленинград, — умаялся, все-таки чуть ли не целых три недели спать приходилось короткими тревожными урывками... Он проснулся от сильного удара по плечу и знакомого насмешливого голоса.

— Хватит дрыхнуть, дядька! А то обратно в Ленинград повезут! — сказал Восьмериков и спокойненько пошагал к выходу, будто незнакомый.

А на платформе, как бы случайно оказавшись рядом, Восьмериков прошипел Куковцеву на ухо:

— Без фокусов! Понял?

Проехав несколько остановок на приозерском подкидыше, вышли из поезда, чтобы продолжить свой путь дальше уже пешим порядком. Километр-другой прошли вместе с грибниками — их поначалу было столько, будто приехали на демонстрацию. Но каждый сворачивал на свою тропу, и постепенно толпа рассеялась.

Выбрал свою тропу и Куковцев. Он уверенно шел впереди. Прошли таежной глухоманью километров десять и остановились у озера, на заросшие берега которого, по всем признакам, давно уже не ступала нога «цивилизованного» человека, — не было кострищ, не валялись на берегу ни пустые консервные банки, ни бутылки... Только сохатые бродили сюда на водопой да утки выводили в высоких камышах свое потомство. Озерко со всех сторон обступили высокие ели, и оно выглядело жутковато-мрачным.