В Сибирь! - Пер Петтерсон

— Какой славный псалом! Ума не приложу, кто же его написал? — А через несколько минут хитро улыбалась, бралась ладонями за лицо и шепотом признавалась сама себе:

— Господи, да это ж мой псалом! — И хохотала, преисполненная гордости, которая казалась мне непристойной. Некоторые говорили, что она пишет не хуже Кинго, но мать никогда не посылала никуда своих сочинений и пела их только в домашнем кругу и избранному числу прихожан.

Я эти псалмы не выносила.

Еспер любил ее. Он помнил день ее рождения и называл ее мамусиком, потому что она была маленького роста; он не унимался, пока не раззадоривал ее своими дразнилками. Тогда она гналась за ним с тряпкой, хохоча и заливаясь краской. А если я начинала такое же, все кончалось пощечиной и безо всякого веселья.

Мать рассказывала нам о Саре-лесовухе и о Данцигмане. Она сидела на стуле у двери, мы с Еспером лежали в кроватях, а через комнату проплывал вышедший из порта, сто лет назад принадлежавшего Германии, корабль, за штурвалом которого стоял человек со слезящимися глазами и спутанными ветром волосами; он везет груз для Норвегии, а кругом темень, ненастье и ни зги не видно. Ему нужно миновать Лесе, лежащий между Швецией и Данией, и он всматривается в далекие маяки и старается держать курс. Вдруг огни вспыхивают со всех сторон. Он крутит штурвал, ложится на правый борт, видит, что ошибся; лево руля, а кругом огни, и корабль со стуком ударяется о скалу: скрежет, судно замирает и начинает наполняться водой. В темноте капитан слышит плеск прибоя, стук весел и удары швартующихся к кораблю лодочек, и он истово возносит благодарственную молитву своему Богу, что тот послал ему спасение. Но карабкающиеся на корабль не смотрят в сторону морехода, они как тени прошмыгивают в трюм, перекидывают за борт тюки и исчезают тем же путем. Лишенный груза корабль снимается со скалы, его сносит на глубину, и там он медленно уходит под воду вместе с Данцигманом. В этом месте мать переходила на шепот:

— А та скала, на которую напоролся его корабль, и по сей день зовется Данцигман.

— Черт возьми, какие сволочи, — громко сказал Еспер, когда мать ушла. В комнате мрак, и за окном потемки, бесконечная январская тьма, но я знала по звуку голоса, что он сидит на кровати и что он говорит о жителях Лесё, которые нарочно огнями подманили Данцигмана к скале, чтобы ограбить корабль. Он прав, и меня зло берет, когда ночью меня мучает видение Данцигмана на дне морском: он покачивается среди водорослей, у него выкатившиеся из орбит глаза и длинные извивающиеся пальцы, которыми он старается вцепиться в меня. Но я понимаю, что все дело в том, как мать рассказывала о Данцигмане, и я потом еще долго гадаю, а было ли ей жалко его хотя бы чуточку. Может, у нее родня жила в Лесё или все там были настолько бедны, что думали, что они вынуждены поступать так? Тоже мысль.

Той зимой все выморозилось в лед. Заснежены улицы, заснежены поля, и когда низкая поземка с севера сметает все в сторону, то до самого Хирсхолмена обнажается лед. Морозы бывали и прежде, но не такие лютые, и снега столько не наваливало уже лет двадцать. Говорят, в старину можно было по льду дойти до Швеции и вернуться назад, но то было в незапамятные времена; а теперь, как мне кажется, холода грянули из-за деда, они всегда свирепствуют, если кто-то вешается или еще как-то обрывает свою жизнь, и особенно морозно бывает в том городе, где такой человек жил. Но отец говорит, что стужа по всей Дании, то есть за деда расплачивается вся страна — и моя теория немного разваливается, а Есперу она понравилась.

Я сижу в классе и в окно наблюдаю, как порывы ветра продираются сквозь верхушки деревьев и, огибая угол школы, бьются об него. Окна старые, щелястые, в них нещадно сквозит, и мы все, кто сидит у окна, — в пальто. Марианна — ее парта перед моей — замотала шею огромным красным шарфом, и у нее идет пар изо рта, а девочки у противоположной стены, рядом с печкой, снимают с себя все что можно, и посылают нам, приоконнорядникам, воспитанные и отвратительные улыбки. Особенно эта свинья Лоне, директорская дочка. Она красивая. Всегда в отутюженном платье, со светлыми кудряшками и хорошими отметками. Как у меня. У меня тоже хорошие отметки. Мы с ней идем вровень, далеко всех обогнав. Только она стрижет купоны, а я вкалываю. Если я хочу когда-нибудь вырваться из этого города и добраться до другого конца земли, мне надо учиться лучше всех. Сначала средняя школа, потом гимназия — и все, дверь открыта. Мать считает, что я учусь хорошо, она так говорит иногда и беспокоится за Еспера, который относится к этому несерьезно, потому что он будет рабочим и социалистом, и ему надо тренироваться быть в оппозиции. Если ты в оппозиции, то никаких уроков. Это там самая первая заповедь, уверяет Еспер, и с ней у него все в порядке. Во всяком случае, в школе скандалы, а потом дома ругань.

Возвращаясь из школы, я иду за Лоне и передразниваю ее походку. Она семенит. Так я развлекаюсь, пока не надоедает, но Лоне ни разу не оборачивается. Она живет в огромном доме на Розевей, почти у самого Фруденстранд. Мне ближе, но в том же направлении. Вместе мы никогда не ходим: Лоне из благородных и не может показываться на люди в моей компании. А я — в ее. Но у Асилгате, где мне сворачивать, она все же оглядывается. Она с ненавистью смотрит на меня, берется за шарф, крутит его вокруг шеи, чтобы узел оказался сзади, и тянет шарф вверх, пока он не затягивается, а тогда вываливает язык и скашивает глаза. Я бегу к ней бегом и толкаю ее плечом так, что она валится на спину в сугроб. Потом я от души колочу ее. Пусть она дочка директора, но унижать меня никто не смеет. Никто.

На Розевей много роскошных домов. Когда мать идет прогуляться, она часто направляется туда, проходит вниз по улице и возвращается обратно, и я знаю, что она думает. Она думает: как хорошо живут те, кто живут в этих домах. Какие счастливцы! Иметь такие хоромы! Однажды я пошла с ней. День был все равно пустой, до ночи оставалось еще несколько тягучих часов. Мы шли мимо какого-то дома и заглянули в сад — Он был огромный, на газоне стояла инвалидная коляска, в ней сидела девушка. Было лето, она прятала лицо в тени, а на груди красного платья играл луч солнца. Мать обернулась ко мне и сказала:

— Вот видишь. Лучше быть бедным и ходить своими ногами, чем богатым паралитиком.

Это она себя так уговаривала. А я, я видела девушку — без лица, в красном платье; видела часто, во сне: сначала все черно, а потом разливается краснота, она натекает и заполняет собой все, и надо просыпаться, пока тебя не раздавило; а богатство мне никогда не снилось. Такие мечты жили в матери где-то позади того места, где рождаются псалмы.

— Почему он не отдал нам дом? — вопрошает она, когда после деда не обнаруживается никакого наследства. "Вечерняя звезда" истребовала причитавшееся ей, и дом наш больше не наш, а собственность баптистской общины из соседнего дома. Отец сидит там по вечерам вахтером. Единственное, что у нас есть, это отцовская мастерская. Хоть он и вправду, наверно, лучший в городе столяр, делать деньги он не умеет. Он знает слишком многих, город мал, чтобы отделить службу от дружбы. Они приходят даже с Данмарсгате, идут через двор, шаркая по обледеневшей брусчатке, заходят, отбрасывая в желтом свете висящей над верстаком лампы тени на стружки и пилу, раскладывают вдоль стен обломки. Потом они стоят, вертят в руках старый, заслуженный инструмент и тихо, не приближаясь к звенящей в центре циркулярке, рассказывают, какое время тяжелое, так трудно раньше не бывало, а отец кивает и спрашивает, оправилась ли мать после перелома шейки бедра и не стало ли лучше с сыном? Лучше, как правило, не становится, и отец снова кивает, это ему знакомо. Когда они уходят, оставляя по себе пыльную пустоту и воздух мутный и тяжелый, как сор на дне кисета, отец будто бешеный набрасывается на шкаф или комод и дочищает, подправляет, полирует и надраивает, пока тот не засияет тем жаром, который теплится во всяком дереве, не заблестит без лака, точно отшлифованная кость. Через несколько дней они возвращаются, и в центре мастерской стоит их мебель, она лучше новой и не такая, как новая; я много лет пыталась найти для нее слово, смотрела в словарях, думала, подбирала и нашла — субстанция. Они приносят останки, а домой забирают субстанцию и понимают это и не прячут радости и так нахваливают отца, что у него рдеют уши. Потом они уходят, а денег он берет с них столько же, сколько в прошлом году, и позапрошлом, и за год до того.