Дрезденские страсти - Фридрих Горенштейн

Но вернемся ко времени, предшествующему конгрессу, ко дню 15 сентября 1882 года, когда мы, русские делегаты, в толпе горожан приветствовали императора Вильгельма. Нас было пятеро, число достаточно внушительное, если учесть, что такая опытная и внесшая огромный вклад в международный антисемитизм делегация, как австрийская, была представлена всего тремя и далеко не выдающимися своими представителями, в силу внутренних распрей и организационной неразберихи. А такая общеизвестная в практическом антисемитизме страна, как Румыния, в силу тех же причин не была представлена вовсе. Самыми многочисленными были немецкая и венгерская делегации. Но и для нас, русских, пять человек было весьма почетно, тем более что каждый человек обладал своеобразием и был в своем роде личностью неповторимой. Статистов среди нас, как среди немцев и венгров, не было вовсе.

Кроме меня в состав делегации входил человек, которого я обозначу как Путешественника. Умный и весьма озабоченный судьбой нашего русского отечества, он предпринял на свои средства несколько поездок по России. В одной из таких поездок, точнее говоря, в Одессе, где засилье еврейского элемента особенно сильно, мы с ним и познакомились. Проникнувшись к нему доверием, я рассказал о целях конгресса и даже коснулся нового течения антисемитизма, к которому считаю себя принадлежащим, а именно социалистического антисемитизма. Воззрения социалистического антисемитизма он встретил с пониманием, но разделил их не полностью, цели же конгресса разделил полностью и, поскольку собирался ехать в Европу, согласился заехать в Дрезден и принять участие в антисемитическом международном объединении в качестве русского делегата.

Двух других членов нашей делегации я назову их подлинными именами с их согласия, поскольку они постоянно живут в Дрездене. Это Павел Яковлевич и его гражданская жена Надежда Степановна. Сначала несколько слов о Павле Яковлевиче. Павлу Яковлевичу по его связям и положению предстояла блестящая карьера в любой отрасли государственной службы или при дворе. Несомненно, что благодаря своим высоким дарованиям он не остался бы в тени, но боль за свой русский народ, который подтачивал еврейский инородный червь, не дала ему отдаться спокойной чиновничьей карьере. По обычаю образованного русского класса он был влюблен в Западную Европу, и русофилом назвать его было нельзя, но и западником назвать вряд ли можно было, ибо влюбленность эта не шла в ущерб родине. Он был и остался до мозга костей русским патриотом. До счастливой нашей встречи здесь, в Дрездене, мне приходилось встречаться с ним и в России. В частной жизни он был представитель уже вымирающего племени русских бар. В холодном мундирном Петербурге, в своей квартире, он воссоздал теплый уголок старой русской усадьбы с присущей ей простотой обращения и широкого гостеприимства. Холостяк и уже пожилой человек, пятидесяти с небольшим лет, он год назад встретил в Дрездене Надежду Степановну, которая здесь находилась на лечении. Будучи в главном близкими и родными друг другу людьми, они, как это нередко бывает, в частностях являли полную противоположность, и потому их взаимоотношения состояли из постоянных споров, разрывов и примирений. Я даже думаю, что, не будь этих препирательств, они долго б не могли быть друг с другом, тем более что в Москве у Надежды Степановны остался муж, которого она, правда, не любила, но, кроме того, остались дети, которых она любила, и осталась подруга, больная чахоткой, которой врачи предписали постоянно жить в Ялте и по которой она тосковала крайне и каждый день писала ей письма, получая в ответ часто письма от нее.

Эти две женщины, обе до предела религиозные, о чем меня специально предупредил Павел Яковлевич, выразившись, что, мол, слышал о моих социалистических антирелигиозных воззрениях, и потому попросивши меня быть в религиозных вопросах с Надеждой Степановной тактичным, – итак, эти две женщины еще в сентябре-октябре 1866 года молоденькими девушками ездили на Волынь с целью помочь бедному православному люду, страдающему от евреев. Я бы сказал, что обе эти женщины являют из себя тип первых русских женщин-антисемиток в полном смысле этого слова. О женском антисемитизме и о вкладе женщин в антисемитическое движение еще известно недостаточно. Эта тема еще ждет своего автора. Я имею в виду не обычные антиеврейские выкрики глупых пьяных баб, мечтающих пограбить еврейское барахло во время антиеврейских народных выступлений. Речь идет об осознанной антиеврейской борьбе русских женщин, самоотверженность и самоотдачу которых можно сравнить разве что с самоотверженностью жен декабристов. Подругу Надежды Степановны Марью Васильевну я имел возможность узнать только из ее писем и по рассказам о ней. Но и этого достаточно. Саму же Надежду Степановну имел удовольствие наблюдать и в ее частной жизни, и в ее общественной деятельности во время выступления на конгрессе, вызвавшего бурное одобрение всего антисемитического содружества.

Пятым русским делегатом был Купец (так я условно назову его). Надо признаться, что антисемитические воззрения его были путаны, и в конце концов он конгресс покинул. Да и познакомились мы с ним в Дрездене случайно, куда он приехал по делам. Но его мысли по вопросам экономической борьбы с еврейским элементом в России весьма ценны…

Итак, в солнечный день 15 сентября мы, пять русских делегатов, стоя в толпе, наблюдали замечательное зрелище. Город Дрезден был роскошно украшен флагами и триумфальными арками, улицы полны народу. Даже когда внезапно из-за Эльбы поднявшийся ветер пригнал тучи и пошел дождь, народ не разошелся. Фельдмаршал Мольтке и его помощник Вельдзее сопровождали императора. Императорский экипаж был заложен четверкой цугом. Около экипажа следовал верхом комендант Оппен и шталмейстер. Император с наследным принцем и супругой проследовали мимо нас. Впереди императорского экипажа ехал инспектор полиции и два жандарма. Затем президент полиции. Затем офицеры ландвера.

Присутствующий вместе с нами представитель местных саксонских антисемитов, а именно председатель антисемитского форейна саксонских портных Лацарус, давал пояснения, но в отличие от восторгов толпы лицо его было озабочено и даже печально. Я спросил его тихо, не стряслось ли что-либо. Может, под воздействием Бисмарка саксонское правительство хочет запретить конгресс?

– Нет, – ответил он, – с этим пока слава богу. В этом мы, саксонцы, пока еще суверенны. Но обратите внимание, сколько мундиров. Среди всех этих жандармов и полицейских, наехавших из Берлина, совсем затерялся наш саксонский король Альберт XII.

– И действительно, – признался я, – мы не заметили совершенно, что императора сопровождает саксонский король.

– Дело не только в этом, – продолжал Лацарус. – Обратите внимание, сколько приехало из Берлина прусских жандармов и полицейских. Дело в том, что в прошлом всякий раз, когда начинались маневры и военные гарнизоны покидали города, сразу же повсюду вспыхивали народные выступления против евреев. Вот теперь Бисмарк и старается заменить военные гарнизоны полицией и жандармами. А ведь жандармы Бисмарка хуже драгун, и, когда народ хочет отнять награбленное у него евреями имущество, они становятся на сторону евреев, не останавливаясь даже перед пролитием христианской крови… Проклятые пруссаки…

– Ну что ж это вы так против всех пруссаков, – улыбнулся я, – доктор Генрици ведь тоже пруссак.