Дорога цариц - Александр Прозоров

Поначалу казалось, что ничего не происходит, но вскоре Боря заметил, что судно стало медленно поворачивать к стремнине.

— Двигается!!! — радостно закричала с отмели Ирина.

— Еще чуть-чуть… — тяжело отозвались, работая веслами, корабельщики. И лишь когда судно облегченно закачалось на воде, разворачиваясь поперек русла, один из мужчин со всех ног метнулся к носу и крикнул: — Руку давай!

Он резко наклонился, выдернул девочку наверх, перехватил весло, тут же на него навалился, отпихиваясь от мели.

— Получилось!!! — радостно выдохнула Ирина. И гордо добавила: — Это я удержала!

— Мы видели, красавица! — подмигнул ей корабельщик. — Ты велика и могуча, как богиня!

— Да, я богиня! — согласилась малышка.

Борис же выглянул за борт. Нанесенная ручьем отмель, на которой осталась глубокая яма от киля, медленно проплывала мимо.

— Как вас угораздило? — спросил он через плечо.

— Спешили слишком, — ответил один из корабельщиков. — Плыли допоздна, в сумерках не заметили, вот и выскочили, да еще и на всем ходу. Да еще дед, как назло, ногу на волоке сломал. Он у нас за кормчего. А ныне, вон, лежит и токмо ругается.

— Как же вы вдвоем с этакой махиной управляетесь?

— Дык по течению же, — пожал плечами бородач. — Надобно токмо направление подправлять. Хотя, знамо, иногда рук не хватает. С дедом на корме было бы легче. Ну да ладно, как-нибудь доберемся.

— Брат, к рулю встанешь?! — крикнул с носа второй корабельщик. — Как оденусь, подменю!

— Встану! — отозвался Борин собеседник и снова повернулся к пареньку: — Поклон вам за помощь, ребята. Вас где высадить?

— В Москве можно? — нахально спросил младший потомок рода Годунова.

— До самой Москвы?! — хмыкнул бородач и быстрым шагом прошел к корме, присел на борт, взявшись за закрепленное в петле весло, несколько раз его толкнул, выворачивая на стремнину. Громко спросил: — У тебя, парень, губа не дура! Что скажешь, брат?!

— Пусть плывут, не жалко, — натягивая рубаху, отозвался корабельщик. — Места у нас хватает, а есть-пить детишки не просят. Харчей, я смотрю, у них с собой изрядно. Так отчего не подсобить добрым людям, коли нам с тобой это ничего не стоит?

16 июня 1564 года

Москва, Кадашевская слобода

Близость стольного града дала о себе знать еще за много верст до центра православной Руси. Деревни по берегам стали встречаться не пару раз в день, а каждый час, причем подворья раз за разом становились все просторнее и богаче: выше тын, длиннее и прочнее причалы, вычурнее резьба наличников и роспись ворот. Кровли из дранки сменились тесовыми, тесовые — мореными, мореные — золотистой ольховой чешуей. Амбары все росли в размерах, у воды то и дело попадались бани с трубами — для протапливания по-белому.

Наконец настал час, когда заборы на берегах сомкнулись в одну сплошную стену, причалы встали один за другим с промежутком всего в сотню шагов, и у каждого второго качались ладья, струг или ушкуй, каковые либо грузили, либо разгружали могучие амбалы в накидках из грубой серой мешковины.

Корабельщики, работая веслами на корме и на носу, ловко скользили по тесной от лодок и кораблей реке.

— Не заблудитесь, олухи! — зашевелился на своей подстилке старик. — Супротив течения вам не выгрести, с первой попытки пристать надобно. Кадашевская слобода ужо начинается!

— Сами видим, дед! Не первый раз! — Корабельщики заработали веслами вразнобой, поворачивая струг носом к берегу, затем разом вскинули лопасти. Судно по широкой дуге ушло со стремнины и мягко уткнулось носом в поросший осокой берег чуть выше одного из причалов.

— Так и знал, что промахнетесь! — простонал старик. — И в кого вы токмо уродились-то этакими балбесами?!

Течение плавно довернуло струг, и он тихонько ударился кормой о причальный бык на краю застеленного жердями помоста. Бородач на носу осторожно толкнулся от берега. Корабль отодвинулся от травы на пару шагов, немножко покачался — и течение прижало его к причалу.

— Учишь вас, учишь, — буркнул старик. — Все едино с первого раза привалить не можете!

— Все, ребята, прибыли! — Кормовой корабельщик выскочил на причал и принялся наматывать на высокую сваю причальный конец. — Москва.

— Где мы, Карвай? — спросила девочка.

— Нешто не слышали, малышка? — отозвался корабельщик с носа струга. — Кадашевская слобода! Лучшие бочкари земли русской! Коли капусту надобно в чем-то поквасить али грибы, огурцы засолить, то вам сюда надобно, любую кадку сделают и недорого возьмут. А коли Кремлем полюбоваться желаете, то еще с полверсты дальше по реке ступайте.

— А какой сегодня день? — спросил уже Борис.

— День Лукьяна-ветреника[2], я так надеюсь. А то как бы неустойку платить не пришлось. Обещались успеть до заката.

— Кому?

— Много будешь знать, скоро состаришься, малышка. — Корабельщик перепрыгнул на причал, закрепил нос струга, после чего опустился на колено и обнял Иру: — Удачи тебе, маленькая красавица. Надеюсь, еще свидимся.

— И я надеюсь, Карвай! — Малышка обхватила корабельщика за шею, прижалась к бороде щекой, шмыгнула носом и тут же отступила. — Увидимся.

— Спасибо вам! — Борис закинул за спину мешок, поднял корзинку. — Удачи вам, вечные путники, и попутных ветров!

Сироты ощущали себя богатыми и счастливыми: у них оставалось еще с десяток копченых карасей и изрядный шматок сала, они смогли добраться до Москвы, они были сыты и оставались вместе.

Пройдя вдоль берега и пробравшись узким проулком между пахнущими ванилью амбарами, брат с сестрой попали на широкую улицу, полную шума и суеты. Одна за другой катились здесь телеги, полные сундуками, корзинами, бочками, покачивались на кочках крытые кошмой или кожей кибитки, мчались по своим делам всадники, одетые кто в яркие синие и зеленые кафтаны, кто в ферязи с золотой вышивкой, а кто в переливчатые атласные рубахи и столь же яркие шаровары. Но все — в сапогах, в меховых шапках, с наборными поясами, с ножнами, украшенными золотом и серебром, со сверкающими от самоцветов сумками.

Впрочем, пешие горожане тоже предпочитали в одежде добротное сукно и оторочку из бобра, соболя или куницы, носили сапоги и войлочные туфли. Пояса светились серебром и янтарем, ножны поражали вычурной костяной резьбой, а поясные сумки — золотыми клепками. Женщины носили яркие набивные платки, а многие — даже шелк или похожую на туман невесомую кисею, мужчины — шапки из бобра и чернобурки.

Оттого дети в своих домотканых нарядах, с самодельными поршнями вместо сапог да простенькими поясами постоянно ловили на себе снисходительные, а то и презрительные взгляды. Москвичи смотрели на сирот так, словно те вышли из дома голыми.