Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

Провидение спасало Россию, подумал он, хотя если быть искренним, то в большей степени он надеялся именно на Россию, на русские пространства, на русский народ, а не на Всевышнего, который столько раз и на его памяти оставлял Россию в прогаре, на произвол судьбы. Он не роптал: Боже сохрани! На все воля Божия! Государь скорее чувствовал, чем понимал, что Всевышний нуждается в помощи. Помогая себе, помогаешь ему! Корсиканец затеял пагубную для себя борьбу. Он вознамерился одолеть суровую северную природу и необъятные просторы. Он вознамерился выступить против русского Бога!

Государь вовсе не жалел, что разделил войско на три части. Он хотел, чтобы Наполеон метался по огромной территории в поисках врага. Вот чем французские маршалы будут заняты в первые недели войны. У него нет таких маршалов, как у корсиканца, но он сам кое-что значит и кое-чему научился. Солнце Аустерлица более не будет светить врагу. Он добьет его в собственном логове и возьмет Париж! И почти несбыточная мысль о растаскивании французской армии и скором взятии Парижа успокоила его. Обретение минутного покоя сделало государя счастливым. Нет, он не простак, далеко не простак. Он это постарается доказать.

Балашов и Аракчеев, покидая дворец, не помышляли о войне. Они забыли, зачем приехали в Вильну, забыли о вражеских провиантских складах и оружейных магазинах, тянувшихся вдоль Вислы, забыли о том, что в крепостях сосредоточено всякого французского довольствия и амуниции не меньше чем на год, забыли о донесениях польских и немецких агентов, в которых подтверждалось, что Великая армия, сколоченная корсиканцем, возникнет на туманных берегах Немана не позднее конца весны. Их мысли целиком поглощала неожиданная диверсия в Закрете. И Балашов и Аракчеев не сомневались в злонамеренности обвала. Опыт подсказывал, что без зачинщиков не бывает катастроф. Преступников надо обнаружить и предъявить государю во что бы то ни стало. Именно в его благосклонности и крылся смысл жизни, отягощенной постоянными тревогами и опасностью дать непоправимый промах, рухнув, как деревянная галерея в Закрете, в пропасть немилости. Ничего нет горше в России, чем опала, часто несправедливая. Неопределенный и неназванный внутри страх терзал сердца с утра до вечера, вынуждая прибегать к крутым мерам всегда и везде — там, где можно было рассчитывать только на ум и ловкость.

А Бенкендорф, покидая дворец, отводил взор в сторону от любопытных взглядов дежурного офицера и флигель-адъютанта. Ему, дьявольски утомленному бешеной скачкой в Закрет и обратно, пришлось еще тащиться к графу Аракчееву и юлить перед ним в ответ на прямые вопросы. У него недостало времени обдумать необъяснимое происшествие. Он изучил на собственной шкуре повадки французской секретной полиции еще пять лет назад, когда парижские ищейки в черных одинаковых redingotes[7]и черных шляпах, сдвинутых на затылок, с черными массивными зонтиками-дубинками в руках, обтянутых черными перчатками, следили издали и вблизи за каждым его шагом. Иногда они нахально задевали его плечом и окидывали насмешливым взором с головы до пят. Он не забывал пристальные и злые глаза Наполеона — мимолетный косой сабельный их удар, которым однажды встретил его корсиканец в Фонтенбло, где Бенкендорф нередко оставался ночевать в апартаментах посла графа Петра Александровича Толстого. Это случилось на другой день после неосторожного посещения за кулисами обворожительной мадемуазель Жорж. Он любил крупнотелых женщин, столь редких на парижских подмостках, и особенно на сцене Comédie Française. Актриса Шевалье, не дававшая ему в юности проходу, смеявшаяся над ним, когда он пугливо оглядывался: не видит ли кто, как она цепляет пальчиком его флигель-адъютантский, недавно полученный из рук императора Павла аксельбант, чем-то напоминала ему мадемуазель Жорж. Возможно, размашистыми чертами лица и глубоким грудным голосом, обещавшим сладостные мгновения любому, кто в тот момент ее слушал. Талант актрисы — привлекать всех и не отдавать никому предпочтения!

Бенкендорф совершенно не учел, что император с большим удовольствием и с большей пользой для себя рассматривает сидящих в партере с помощью специально устроенной в ложе системы зеркал, чем следит за игрой на сцене. Однако он не был чужд искусству, скорее наоборот. Он любил романы и проглатывал их в огромных количествах, но если не увлекался с первых страниц — отбрасывал прочь. Ученому библиотекарю Государственного совета Барбье вменялось в обязанность снабжать императора чтивом. Несчастнее человека трудно вообразить! Только и слышалось: «Барбье, вы, должно быть, позабыли, что я не люблю романы в письмах» или «Барбье, вы, должно быть, позабыли, что я не люблю длинных и скучных описаний природы, особенно той, среди которой я одерживал свои первые победы». Попробуйте насытить такого алчущего повелителя, как Наполеон!

Да, тайная полиция в Париже работала безукоризненно. Обагренный кровью герцога Энгиенского — друга русского государя, — генерал Савари наконец-то отыскал достойное его талантов место подле властелина Европы. Савари оставил боевую карьеру после Маренго. Генерал Луи Дезе, у которого Савари был адъютантом, погиб в апогее своей наивысшей славы. Смерть Дезе Наполеон оплакивал так, как не оплакивал утрату ни одного из соратников первого призыва. Именно Дезе вернул императору — тогда еще первому консулу — похищенную австрийцами победу, и, быть может, именно в те минуты Савари заметили и оценили. Ведь он, безжалостно загнав лошадь, раньше других доложил отчаявшемуся повелителю о подходе дивизии Дезе. Скорость и быстрота — необходимые качества для секретных операций. Вот почему в военной полиции служит так много отличных кавалеристов.

Агенты Савари не спускали с посольства России глаз. По их наводке Наполеон поймал в зеркалах лицо адъютанта русского посла, восторженно хлопающего мадемуазель Жорж, давнишней любовнице императора. Слишком красив и слишком прыток этот остзейский дворянчик, впрочем, как говорят, храбрый малый, прошедший выучку у генерала Спренгпортена, не новичка среди парижских ищеек. Наполеона раздражали красивые иностранцы. Он им не доверял, и правильно делал, как показала дальнейшая история его скрытых отношений с Бенкендорфом. А красивые остзейцы неприятны вдвойне — они еще преданны русскому престолу.

Похоже, что шпионы Савари действуют и здесь. С такой тревожащей мыслью Бенкендорф добрался до кровати в офицерском пансионе, бросив у дверей поводья казаку и велев Сурикову разбудить, только если позовут во дворец. Суриков служил еще отцу Бенкендорфа Христофору, когда тот был молодым обер-квартирмейстером подполковничьего чина у фельдмаршала Румянцева-Задунайского, который, несмотря на признательность императрицы Екатерины и демонстративное к нему благоволение, не скрывал добрых чувств к великому князю Павлу Петровичу, оказывая ему даже преувеличенные знаки внимания.

Суриков стянул с Бенкендорфа ботфорты, и тот повалился на белоснежную постель в пропыленном мундире, заснув сразу и без обычных мучений. В июне 1812 года исполнилось четырнадцать лет, как он правит государеву службу в седле, с пятнадцатилетнего, между прочим, возраста, и с первого дня на действительной, начав унтер-офицером Семеновского полка, как большинство остзейцев, не в пример русским недорослям из знатных фамилий.