«Ревность» и другие истории - Ю Несбе

— Гиоргос! — окликнула моего спутника какая-то женщина из-за перегородки. — Звонил журналист из «Катимерини». Спрашивал, правда ли, что мы арестовали брата пропавшего. Я сказала, что попрошу тебя им перезвонить.

— Позвони им сама, Кристина. Скажи, что никаких арестов по этому делу не проводилось и что на настоящий момент комментировать его мы не можем.

Разумеется, Гиоргосу хотелось работать спокойно, без вмешательства истеричных журналистов и других отвлекающих элементов. А может, он просто решил показать мне, столичной птице, что здесь, в провинции, тоже попадаются профессионалы. Ради нашей с ним работы я не стал его разубеждать и рассказывать, что, по моему опыту, буквоедство не лучшая стратегия в отношениях с журналистами. Да, Франц Шмид явился в полицию добровольно, поэтому формально ни арестованным, ни даже задержанным его не назовешь. Но когда — именно когда, а не если — выяснится, что Франца продержали тут целый день, да еще и стараясь утаить это от общественности, у журналистов появится благодатная почва для домыслов, которыми они и кормятся. Здесь бы лучше подружелюбнее. Сказать, например, что полицейские, конечно же, все еще опрашивают всех, кто может пролить свет на случившееся, и поэтому решили побеседовать и с братом пропавшего.

— Кофе выпьете? И перекусите? — предложил Гиоргос.

— Спасибо, но лучше давайте сразу за дело.

Гиоргос кивнул и, остановившись перед дверью, прошептал:

— Франц Шмид здесь.

— Ясно. — Я заговорил тише, но на шепот не перешел. — Про адвоката вы ему говорили?

Гиоргос покачал головой.

— Мы спросили, не хочет ли он позвонить в посольство или немецкому консулу на Косе, но на это он спросил: а что они могут сделать, чтобы найти моего брата?

— Значит, вы поделились с ним подозрениями?

— Я спросил о драке, но сам ничего не сказал. Впрочем, он и сам догадался, что мы не зря его попросили подождать вашего приезда.

— А про меня вы ему что сказали?

— Что вы — специалист из Афин.

— Специалист в чем? В поиске пропавших? Или в поиске убийц?

— Этого я не сказал, а он не спросил.

Я кивнул, и Гиоргос постоял еще пару секунд, пока до него не дошло, что я хочу зайти в кабинет один.

Помещение, в котором я оказался, было метра три на три. Единственным источником света были два узеньких окошка под потолком. Человек сидел за маленьким квадратным столом, на котором стояли кувшин воды и стакан. Стол был высоким, но и человек тоже. Он сидел, положив руки на синюю крашеную столешницу и согнув локти под прямым углом. Интересно, какой у него рост? Метр девяносто? Худой, с чересчур резкими для его двадцати восьми лет чертами лица, он сразу же показался мне натурой чувствительной. Или, возможно, это оттого, что он выглядел спокойным и довольным тем, что ему дали возможность просто посидеть в тишине, когда мыслям и чувствам ничто не мешает и в голову ничего лишнего не лезет. На этой самой голове у него была шапка с горизонтальными полосками растаманских расцветок и нарисованным с краю едва заметным черепом. Из-под шапки торчали темные кудри, какие в свое время имелись и у меня. Глаза сидели так глубоко, что заглянуть в них у меня не получалось. И тут что-то в его облике показалось мне смутно знакомым. Секунда — и мозг докопался до нужного воспоминания. Обложка диска, который я видел у Моник в Оксфорде. Таунс Ван Зандт. На ней он сидит почти в такой же позе и тоже с бесстрастным выражением лица, однако при этом производит впечатление чувствительного и беззащитного.

— Калимера, — поздоровался я по-гречески. — Добрый день.

— Калимера, — ответил он.

— Неплохо, господин… — Я посмотрел на папку, которую достал из сумки и положил на стол. — Господин Франц Шмид. Значит, вы говорите по-гречески? — Это я спросил на британском английском, и ответ его меня не удивил.

— К сожалению, нет.

Этим вопросом я, надеюсь, положил начало нашим взаимоотношениям. Судя по этому вопросу, я — чистый лист, ничего о нем не знаю, не имею никаких оснований относиться к нему предвзято, я — новый собеседник, которому можно, если захочется, рассказать новую версию своей истории.

— Меня зовут Никос Балли, я старший инспектор из афинского отдела по расследованию убийств. Я постараюсь развеять подозрения в том, что ваш брат стал жертвой преступления.

— А сейчас такие подозрения есть? — Он задал этот вопрос без напора и без эмоций, как практичный человек, желающий узнать факты. Или желающий таковым казаться.

— Какие подозрения есть у местных полицейских, я не в курсе и говорить могу только за себя. На данный момент у меня никаких соображений не имеется. Знаю лишь, что убийства — дело довольно редкое. Однако убийства наносят непоправимый ущерб греческому туризму, поэтому, если подобное случается, мы обязаны провести тщательное расследование, чтобы показать другим странам, насколько серьезно мы относимся к таким происшествиям. Это как с авиакатастрофами: необходимо найти причину и разгадать загадку, потому что иначе из-за одной нерасследованной трагедии обанкротится целая авиакомпания. Я рассказываю это вам, чтобы объяснить, почему я буду спрашивать вас о мелочах, на первый взгляд ненужных и не имеющих отношения к делу, особенно для человека, чей брат пропал. И у вас может сложиться впечатление, будто я подозреваю вас или еще кого-то в убийстве. Однако знайте: во время следствия я ставлю перед собой задачу проверить гипотезу об убийстве, но при этом сочту свою работу успешно выполненной, если мне удастся опровергнуть эту гипотезу. И независимо от исхода мы, возможно, продвинем поиски вашего брата. Договорились?

Франц Шмид криво улыбнулся, но до глаз улыбка не добралась.

— Вы говорите прямо как мой дедушка.

— Простите?

— Научный метод. Программирование объекта. Он был среди немецких ученых, сбежавших от Гитлера и помогавших США с разработкой ядерной бомбы. Мы… — Он осекся и провел рукой по лицу. — Простите, старший инспектор, я впустую трачу ваше время. Приступайте.

Франц Шмид посмотрел мне в глаза. Вид у него был усталый, но взгляд пронзительный. Не знаю, раскусил ли он меня, но этот взгляд, насколько я мог судить, свидетельствовал о том, что человек передо мной неглупый. Упомянув о «программировании объекта», он, несомненно, намекал на то, что я обосновал его мотивацию мне помогать: его сговорчивость может помочь в поисках его же брата. Стандартная манипуляция, вполне ожидаемая. Однако я также подозревал, что Франц Шмид раскусил и приемчик менее очевидный и нацеленный на то, чтобы допрашиваемый сбросил панцирь. Зачем мне заранее почти извиняться за чрезмерную напористость в допросе, зачем обвинять греческую систему в цинизме? А просто-напросто для того, чтобы самому выглядеть добрым полицейским. Таким, которому Франц Шмид вполне может довериться.

— Давайте начнем с того утра, когда ваш брат исчез.

* * *

Слушая рассказ Франца Шмида, я наблюдал за его поведением. Рассказывал он терпеливо, не пытался склониться над столом, говорил негромко и не чересчур быстро, как бывает с теми, кто уверен, будто их объяснение позволит решить задачку, которую им хочется решить, или доказать их невиновность. Но и в противоположную крайность он не кинулся — не мямлил и замолкал опасливо, будто крадясь по минному полю. Нет, речь текла спокойно и ровно. Возможно, потому, что он успел потренироваться, давая показания другим полицейским. Впрочем, мне это ни о чем не говорило. Нередко речь виновных складнее и убедительнее, чем у невиновных. Может, причина в том, что виновный заранее готовится и продумывает рассказ, а невиновный выдает неотредактированную версию, излагает так, как в голову придет. Поэтому, хоть я и наблюдал за Шмидом, язык его тела играл для меня второстепенную роль. Мой конек, мой излюбленный предмет — это сам рассказ. Но даже несмотря на то, что я в основном вслушивался в слова, мозг делал выводы, основываясь и на других наблюдениях. Например, что Франц Шмид пускай и не носит бороды, но смахивает на хипстера, из тех, что надевают дома шапку и толстую фланелевую рубаху. На крючке позади него висела куртка, судя по размеру, его. Рукава фланелевой рубашки были закатаны, обнажая руки — в отличие от тела, накачанные. Разговаривая, он время от времени разглядывал кончики пальцев и осторожно сжимал странно толстые фаланги. На левом запястье я разглядел часы «Tissot T-touch». Насколько я знал, в них есть высотомер и барометр. Иначе говоря, Франц Шмид был альпинистом.