О Шмидте - Луис Бегли

Я еще не заводился. А может, и не буду вообще. Надо посмотреть, что вы придумали. Опять же, не понимаю, как вы собираетесь применить это ко мне.

Ну ладно. Надеюсь, ты не станешь дуться, Шмидти: не таким, как ты, обижаться, у тебя прошли здесь хорошие годы, не надо их зачеркивать. Тебя еще с кем-то соединить? Приглашение на День благодарения остается в силе — ты не передумал?

Нет на оба вопроса. И еще раз спасибо за приглашение.

Многозначительный совет не зарываться произвел впечатление. Шмидт отправился на кухню, налил себе приличную порцию бурбона и сел к кухонному столу. Утренняя анемичная морось превратилась в ливень, который колотил по стеклам. У Шмидта не было ни собаки, ни кошки, ни какого другого животного, чтобы вспомнить о нем в непогоду. Крышу на доме перекрыли в конце лета. Новая «технологичная» крыша гостевого домика еще на гарантии. Вроде бы нигде не протекает. Во всяком случае, и в подвале, и в гараже, где бок о бок с его «саабом» дремлют подаренная им Мэри «тойота» и купленный Шарлотте «фольксваген-гольф», сухо — это точно. Беспокоиться решительно не о чем. Наоборот, проливной дождь, который дает деревьям, кустам и тем многолетникам, что посолиднее, возможность лишний раз напиться перед заморозками, только на пользу. И при этом все просто ужасно, хуже некуда.

Ожесточенное противоборство, когда запугивание и давление сменяются подобострастием и соперники чудом ускользают от хитро расставленных ловушек, все эти драмы, разыгрывающиеся в переговорной между большими боссами на фоне груды недоеденных бутербродов и единственного допущенного в комнату адвоката, эти игры, опасные, как манипуляции с ручной гранатой, или, напротив, скучные до зевоты, потому что все предопределено заранее, — главные роли здесь писались не для Шмидта. Эти сценарии создавались под Джека Дефорреста или скорее даже под вездесущего Лью Бреннера, их еврейского Аль Пачино, у которого всегда наготове для нужного человека и мед, и яд, и других таких же непоколебимо самоуверенных и притом безудержно алчных парней из бесчисленных юридических контор, каждый из которых громко объявляет себя лучшим в своем ремесле и требует права первым входить в любую дверь. Шмидт тоже был одним из лучших, но самый высокий пик, на который ему удалось взойти — он представлял две крупнейшие американские страховые компании в их самых сложных сделках с заемщиками — двадцать лет, протекших с тех пор, превратили в осыпавшийся, едва заметный в окружающем зеленом пейзаже холм. Чтобы сохранить былой статус покорителя вершин, Шмидту пришлось бы найти новую вершину и новый подъем такой крутизны, чтобы никто не смог взойти следом. Ничьей вины тут нет. Переворот на рынке ссудного капитала и в соответствующей правовой практике низверг многих крупных нью-йоркских юристов: старые схемы, в применении которых Шмидт достиг виртуозности, разом отошли в прошлое: деньги страховых компаний потекли другими путями, подобно реке, вышедшей из берегов и не вернувшейся в старое русло. Множество юристов калибром поменьше в Нью-Йорке и других городах, в том числе в тех, где находились главные офисы крупных страховых компаний, умоляли, чтобы им хотя бы за ничтожную плату поручили провести планировавшиеся сделки. Клиенты Шмидта были люди благодарные и порядочные, но и они предлагали ему все меньше и меньше работы и, бывало, торговались, краснея от смущения, о гонорарах. Никто не отрицал, что работа Шмидта безупречна, но стоила ли его особая виртуозность, нужная разве что в самых запутанных случаях, которые становились все более редки, а в обычных — лишь немного увеличивающая коэффициент безопасности сделки, таких больших денег? А всевидящие партнеры в «Вуде и Кинге» мотали на ус. Он был гордым человеком. Если бы не зашли в тупик переговоры с Джеком Дефоррестом, если бы не болезнь Мэри, если бы удержать высокий статус среди партнеров «Вуда и Кинга» было для него делом жизни и смерти — эта мысль казалась ему абсурдной теперь, когда он столько узнал о смерти, — он непременно попытался бы еще раз взойти на Гималаи. Но он видел, что деловые качества, из-за которых клиенты раньше изо всех сил старались его заполучить: скрупулезный логический и правовой анализ каждой фразы, устранение любых неясностей, сверхъестественная точность и лаконизм формулировок, позволявшие ужать текст договора до одной трети того объема, что он занял бы у любого другого юриста, и обеспечить кристальную ясность каждой фразы даже для непосвященных, а также полная приверженность тем жестоковыйным установлениям, которым он служил, — уходят из обращения, так же как и финансово-правовые схемы, на которых он оттачивал свой подход и свои умения. Чтобы выигрывать на переговорах, Шмидту не приходилось ни льстить, ни давить: за него играла его правота, всегда абсолютная и доказуемая. И когда на обеде в клубе «21» по случаю завершения очередной сделки юристы компании-клиента преподнесли ему металлическую пластину с изображением рыцаря в доспехах, на которой сверху было вырезано его имя, а снизу слова «Dieu et mon droit»,[7]директор сказал, что это дань уважения Шмидтову здравому смыслу и — со смехом добавил он — сокрушительной честности, Шмидт был растроган, как никогда за все годы работы.

Нет, он не станет ссориться с Райкером. Его первейшая забота — жить в мире с дочерью и сохранить то молчаливое взаимопонимание, которое подобно редкому затишью на океане, когда гремящий галькой атлантический прибой вдруг превращается в мелкую сверкающую рябь, и можно с открытыми глазами лежать на воде, запрокинув лицо в предоктябрьское небо. А вместо этого он заедается с ее парнем — Шарлотта явно поняла это именно так, — и причем как раз в то день, когда дочь объявила, что они решили пожениться. Пусть скверный мальчишка сам его спровоцировал, если дурной нрав выказывает Шмидт, этого не забудут и, пожалуй, не простят. И если по каким-то причинам, которых не откроешь без того, чтобы не усугубить конфликт, он не сможет относиться к Райкеру по-старому, как он относился к нему на работе, да и здесь, в этом самом доме, когда они сходились за завтраком и обедом — ведь, в конце концов, все эти годы Райкер спал с Шарлоттой, — если он не будет вести себя так, будто они с Мэри давно предвидели и вполне приняли это закономерное и радостное для всех развитие событий, Шарлотта с полным правом станет целиком на сторону Райкера и будет так отвечать Шмидту, будто он хотел оскорбить именно ее. Мэри легко справилась бы с этой бедой, она всегда могла распутать безнадежно запутавшуюся бечевку змея и улаживала любые недоразумения между Шмидтом и Шарлоттой: поговорив с ним, поговорив с ней, выслушав их обиды, рано или поздно, через несколько часов или долгих дней, она всегда уговаривала кого-то из них сказать те необходимые, ничего не значащие, но восстанавливающие безоблачное согласие слова.

А распря с Дефоррестом и его пенсионной комиссией? Можно себе представить, как Райкер представит Шарлотте суть спора. Та никогда не усомнится, что денег у отца более чем достаточно. Разве могло быть иначе? Они с Мэри никогда не стали бы вести при Шарлотте разговоры о деньгах, да и вряд ли они вообще когда-нибудь о них говорили: в детстве ни дня не проходило без унылых жалоб матери, постоянно недовольной нехваткой денег, так что Шмидт постарался, чтобы в той жизни, которую он сам для себя устроил, не возникало о том и малейших напоминаний. Вообще-то, в разговорах с Шарлоттой он пару раз обмолвился, что небогат, правда, звучали эти заверения, как прекрасно понимал Шмидт, не убедительнее дежурного предостережения не гнать на восточном конце лонг-айлендской трассы — «Тебя обязательно оштрафуют!» — да и могла ли Шарлотта, которая как будто никогда не слыхала о существовании счетов, видя, как свободно живут они с Мэри, и ничего не зная о том, как заработано это благополучие, не убедить себя в том, что на деле Шмидт очень богат, а все его заявления — не более чем обычное ерничанье и самоуничижение? Что она подумает об отце, когда узнает, как он упирался изо всех сил, пытаясь — да еще к тому же безуспешно, как оно, скорее всего, выйдет, — воспрепятствовать тем благоразумным мерам, которыми компания по рекомендации тщательно изучивших вопрос экспертов хотела добиться того, чтобы пенсионеры не висели камнем на коллективной шее молодых партнеров?