Евангелие зимы - Брендан Кили

– Добро пожаловать домой, – сказал я.

– Ага. – Он зевнул и потер лицо.

– Ты многое пропустил.

– М-да? Ну, я вселял надежду в европейцев. Нефть дешевеет, туристический бизнес разоряется, ВВП за последний квартал снизился и продолжает падать. Все до смерти напуганы и не желают раскрывать карты. Ну вот как можно спасти экономику, во имя Господа? Трудом, упорным трудом! Все всегда упирается в труд. – Донован-старший сердито взглянул на меня, будто рецессия продолжалась по моей вине.

Он был заспанный, взлохмаченный, под глазами багровые мешки. Седые волосы на груди курчавилась на лацканах пижамы. Он пододвинул кофейную кружку к краю стола:

– Не нальешь мне еще?

Я поднялся, взял с большого круглого стола термос, налил себе маленькую чашку и отнес термос на стол, поставив рядом с кружкой. Нахмурившись, Донован-старший налил себе кофе и пододвинул мне газеты:

– Твоя реплика.

В какой-то момент я понял, что, говоря: «Тебе пора начинать участвовать в общем разговоре», Донован-старший прозрачно намекал на то, что мне пора повзрослеть. Но тем утром, просматривая газетные заголовки, я задался вопросом, в каком же мире мне предстоит взрослеть: везде, куда ни глянь, что-то пугающее.

– Гнетущее впечатление, – сказал я наконец.

– Ты говоришь, как твоя мать. Все зависит от твоих намерений, почитай своего Ницше.

Я некоторое время слушал его натужный кашель.

– Не выспался? – спросил я.

– К некоторым кроватям трудно привыкнуть. – Донован-старший попытался отгородиться улыбкой, и я невольно подумал, что у него на уме. – Иногда я просыпаюсь в самолете и не помню, куда, черт побери, лечу.

– Ясно.

– Порой трудно вести правильный образ жизни.

– Ясно.

Мы начали пить кофе.

– Я уже не выдерживаю прежний темп.

– Ясно.

– Черт, я пытаюсь с тобой поговорить, прежде чем спустится твоя мать и заведет свою шарманку. Я хочу, чтобы ты кое-что знал. – Он потер лоб. – Мне всегда было важно, чтобы у меня был сын. Я пытался тебе передать… Мне очень нравилась эта роль… – Донован-старший оборвал фразу, потому что из стереосистемы по всему дому полились гитарные аккорды – что-то из классики. Он покачал головой: – Мне важно тебе сказать… Слушай, в ближайшие дни я не хочу никаких ссор. Давайте все будем помягче друг к другу, если сможем.

Я напрягся. Мы с ним мало общались с тех пор, как у меня начался учебный год, и впервые за всю жизнь он так настойчиво пытался со мной поговорить.

– Я скоро уеду, – продолжал Донован-старший. – Обратно в Брюссель.

– А, ну, это как всегда. – Мне в любом случае не хотелось больше его слушать. – Пойду вызову машину, мне сегодня на работу.

– Разве ты еще не научился водить?

– В этом семестре я не пошел на курсы, работы много.

– А совмещать не пробовал?

– Я не видел тебя больше месяца…

Он снова потер лоб.

– И чего ты ожидаешь от такого non sequitur?[2] Ты ведь еще даже не занимался этим вопросом! Ты принимаешь живое участие в деятельности прихода – это вызывает у меня искреннее восхищение. Это важно, ты это уже понял. Но давай соберем информацию, которой у нас еще нет. Есть ли в автошколе ранние, до школы, занятия? Есть ли частная фирма, которая согласится учить тебя по выходным?

– Не знаю.

– А! Вот и причина non sequitur. Я рад, что мы это выяснили. – Он отпил кофе. – Сколько в тебе все-таки от матери…

– Ладно, я на работу, – сказал я. – Добро пожаловать домой.

– Подожди. Я хочу, чтобы мы все остались сегодня дома, а то разбежимся – ты на работу, твоя мать по делам, и день закончится, не успеешь и глазом моргнуть. Появятся новые дела, и выходные потратятся ни на что. Не уходи сегодня, понял? – Он постучал пальцем по столу. – Пусть это идет вразрез с твоими планами, но мне нужна твоя помощь. Можешь сделать это ради меня?

Над кружками поднимался пар. Донован-старший достал новую сигарету – он курил одну за другой. Молчание надвигалось, как облако дыма, окутывая меня удушливым туманом.

В бытность свою в команде гребцов Донован-старший накачал себе такую спину, что до сих пор держался прямо. Когда мать с ним познакомилась, у него была осанка ее ровесника, но при этом твердость и опыт человека, покорившего бизнес. С возрастом Донован-старший стал более поджарым, но остался сильным, словно бы высох и окостенел.

– Я еду туда не по работе… или не только по работе, – сказал он наконец. – Ты еще мальчишка, но я скажу тебе то, чего ты не должен говорить матери. Сделаешь это для меня? Дай мне возможность доверять тебе, сын! – Я смотрел на него через стол. – В Брюссель я еду к женщине.

Наверное, в такие моменты полагается что-то делать, но я понятия не имел что. Я ничего не хотел делать, только хотел посмотреть, как он снова закашляется и будет кашлять, пока на глазах не выступят слезы и не вздуются вены на лбу.

Донован-старший поднялся и смял сигарету в пепельнице.

– Будь мужчиной, сын, держи это в себе. Осилишь? Считай это контрактом на праздники. Я сказал тебе об этом сейчас, потому что, помнишь, как я говорил о важности иметь сына? Не хочу кривить душой перед собственным сыном.

Я кивнул, и Донован-старший самодовольно улыбнулся, будто только что перевел слепого через дорогу.

Днем случился скандал. Донован-старший сказал матери, что уходит и не будет ни на вечеринке, ни на праздниках. И тут же уехал – даже раньше, чем собирался.

Старая сволочь, подложил мне свинью. Матери я ничего не сказал, но это было нелегко. «С высокой вероятностью сохранит доверенный секрет» – черт, это достижение тянет на высший балл в школьном ежегоднике. Подумать только, такой ценный навык – а я овладел им в два счета! Через несколько дней, по телефону, Донован-старший поделился своим секретом с матерью, и все наконец окончательно рухнуло.

Прошлым летом, когда мне некому было позвонить, я путался под ногами у Елены и, видимо, донял ее окончательно: она убедила меня стать волонтером в приходе Драгоценнейшей Крови Христовой. Она считала, я найду там кого-нибудь для общения и – что было для нее немаловажно – стану хоть немного ближе к Богу. Родители у меня были католиками чисто номинально, и в глазах Елены я шел по жизни без надлежащего религиозного руководства. В любом случае, работать в приходской общине полезнее, чем валяться дома на диване, ожидая, чтобы кто-то пробудил меня к жизни.

Начав работать в приходе Драгоценнейшей Крови Христовой, я стал чаще бывать на мессе. Наша семья была «католиками в культурном отношении», как однажды выразился Донован-старший, то есть мы посещали церковь разве что по большим праздникам. Конфирмацию и первое причастие я принял у отца Дули и знал важность обрядов и цель молитв, но на мессу ходил послушать не его, а отца Грега. Отец Грег не просто отбарабанивал положенные молитвы, как другие: прямо на ступеньках алтаря он выставлял кулак, чтобы я стукнул по нему своим, и говорил о божественной благодати в фильме «На дороге». Формально приход окормлял отец Дули, настоятель церкви Драгоценнейшей Крови Христовой, но когда мы выполняли ритуалы, испрашивали прощения за то, в чем согрешили, и прощали другим их прегрешения по отношению к нам, отец Грег создавал некий мостик от человека, которым я был, к человеку, которым я хотел стать. Веру, о которой в церкви говорили все, я нашел в ежедневных беседах с отцом Грегом: он слушал и этим возвышал меня.