Так и было - Вера Евгеньевна Карасёва

— Что ж вы, Дуня, стоите? Лекарство принесли?

Услышала я, что лекарство надобно, и поняла: жив Ванечка! Протянула Марии Сергеевне замотанную в платок коробку, а сама села у крыльца наземь. Кончились мои силы. Мария Сергеевна подняла меня, ввела в избу, дала капель попить и говорит: «Держитесь, Дуня. Лекарство вы принесли, теперь всё будет хорошо».

Сижу я на лавке, смотрю на своё дитя, а Мария Сергеевна так ласково ему шепчет: «Потерпи, дорогой мой, одну минутку, зато завтра здоровенький будешь».

И он, умница моя, чуть слышно ей отвечает: «Потерплю, коли надо».

Впрыснула Мария Сергеевна Ванечке лекарство, уложила его, а мне даже подойти к нему не дала.

— У вас, — говорит, — ещё Дёмушка с Глашенькой есть. Берегитесь, чтобы их не заразить.

Всю мокрую одежду мою велела снять, всю свою дала и приказала умыться тёплой водой.

— А хлебушек, что несла, ты съела? — спрашивает Доська.

— Нет, девонька, не съела. Размок мой окрайчик, раскрошился. Вода талая и до кармана моего добралась.

Я ночью-то не спала. Не утерпела и снова пошла под Марии Сергевнино окошко. Стою, думаю: как он там? Будить, конечно, не стала, но Мария Сергеевна и тут услышала. Вышла в валенках на босу ногу на крыльцо и говорит, нисколько не удивлённая, что я пришла:

— Спит хорошо наш Ванечка, дышит легко, и жар у него уже упал. Идите и вы отдыхайте, Дуня.

Ушла я, но так и не заснула в ту ночь. Чуть рассвело, подоила коровушку, истопила печь, вскипятила молочка и большую драчёну испекла. Отделила Дёмушке с Глашей и понесла Марии Сергеевне с Ванечкой.

А уж он, мой голубчик, совсем получше стал. И молочко выпил, и ручкой мне в окно помахал. И с каждым днём стал поправляться. Но в дом к себе Мария Сергеевна меня десять дней не пускала, и школа все дни была закрыта, чтобы никто не заболел. Никто больше не заболел в селе, и Ванечка мой выздоровел.

— Баба Дуня, а теперь расскажи нам, как Дёмушка с Глашей жили в тот день, когда ты в больницу ходила, — прошу я.

— Скучно жили, но порядок был. Дёмушка Глашу в люльке укачивал, молоком поил, тетёшкал её. Вернулась я, вижу, спят оба: Глаша в люльке, Дёмушка на лавке, а рядом сапожок Дёмин лежит, молоток и гвозди. Это он прибивал подмётку, чтобы обуться и идти меня искать.

— И прибил подмётку? — спрашивает Доська.

— А как же! Всё сделал как надо. Ведь не маленький был, девятый год шёл. Мужичок. Да, видно, крепко уморился, сеструху качаючи, тут подле неё и уснул.

— Баба Дуня, так эта морщина оттого у тебя сделалась, что ты очень жалела Ванечку? — спрашивает Доська.

— От этого самого, моя умница, точно от этого, — отвечает бабушка и поглаживает Доську по голове.

— А Мария Сергеевна у вас ещё долго после того жила? — спрашиваю я.

— Нет, не долго. Кончилась вскоре война, и приехал за Марией Сергеевной её жених — красный командир. Мы и свадьбу их тут сыграли. Я посажёной матерью была у них, в медовой браге гребень мочила, и косу Марусе на две расплела, и фату белую на головку ей надела. И красавица же она была! А к венцу чуть не всем селом провожали мы их…

— Да разве они венчались в церкви? — спрашиваю я.

— В сельсовете записывались. Но свадьба-то была, столы с угощеньем на улице поставили и гуляли всю ночь до утра. Брагу пили, стаканы били, молодых князя с княгиней славили…

— Князья они были! — удивляюсь я.

— Были, — отвечает бабаня. — Каждый человек раз в жизни бывает князем. Это в тот день, когда он свою невесту в первый раз назовёт женой.

Через два дня уехали они от нас. Владимир Юрьевич поступил в самое высшее военное училище, а Мария Сергеевна стала учиться на доктора: исполнилось её заветное желание.

— А письма она писала вам?

— Писала. И мы ей отвечали. Соберёмся, бывало, компанией: кто грамотный — пишет, а другие подсказывают, что писать. А потом уехали они далеко в чужие края, и перестали приходить письма. Слышал кто-то, что перед самой войной вернулись. А недавно прочитал дед Матвей в газете, что стал Владимир Юрьевич в нынешнюю войну большим генералом и начальником. И Мария Сергеевна с ним вместе. Лечит раненых в его армии. Здоровья бы им и сил!

Вот и кончился мой рассказ, и Дашеньке нашей черноглазой спать пора. Умой её, Саня, и укладывай. Да вон и мама ваша идёт.

Стукнула калитка, и залаял радостно Дружок.

«ТВОИХ ОГРАД УЗОР ЧУГУННЫЙ…»

Этой осенью наш учитель русского языка тоже ушёл воевать.

Через неделю директор школы Иван Петрович пришёл к нам в класс с никому не знакомой женщиной и сказал:

— Познакомьтесь с Ниной Николаевной, вашей новой учительницей. Слушайтесь её и учитесь хорошо.

Наш директор много слов говорить не привык. Сказал, попрощался и ушёл.

Нина Николаевна смотрит на нас, а мы на неё. Такая она худенькая, бледная, волосы белокурые, как у мальчика, подстрижены, — похожа на школьницу, а не на учительницу. Она говорит:

— Вот и познакомились. А теперь я вам почитаю поэта Александра Сергеевича Пушкина. Кто из вас с ним знаком? Знаете его стихи?

Многие наши ученики подняли руки, а Раечка, дочка нашего председателя, когда Нина Николаевна ей кивнула, встала и говорит:

— Мы все знаем: «К няне», «Румяной зарёю покрылся восток» и «Буря мглою небо кроет».

Нина Николаевна говорит:

— А теперь узнаете и другие его произведения. Сегодня я прочитаю вам вступление к поэме Пушкина «Медный всадник». «Медным всадником» называют в Ленинграде памятник, поставленный много лет тому назад царю Петру, основавшему этот город.

И Нина Николаевна стала читать:

— «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел…» — Нина Николаевна читала не торопясь, ясно и громко, и хоть были в стихах некоторые слова мне незнакомые, но всё главное я понимала и чувствовала их красоту. Иногда я жмурила глаза и тогда видела удивительную картину: как из тьмы лесов и из топи болот возносится пышно, горделиво большой и красивый город. И в нём не просто стоят дома, а «громады стройные теснятся дворцов и башен, корабли толпой со всех концов земли к богатым пристаням стремятся…» До чего же хорошо!

Осенний дождь моросит на улице… А мы сидим в тёплом классе (председатель сказал, что фашисты не заставят его детей морозить, что для садика и для школы дрова всегда