Город, который забыл, как дышать - Кеннет Дж. Харви

Куда подевались те счастливые дни, те долгие беседы? Постепенно взаимоотношения свелись к деньгам, политике, к тому, кто прав, кто виноват. Как тратить деньги. Как воспитывать Тари. Как открывать банку с консервированной кукурузой, резать хлеб, складывать белье. Кому труднее. Кто в семье главный. Кто больше работает и при этом больше хлопочет по хозяйству. («У кого вериги ржавее», — мрачно шутила Ким). Почему она так изменилась? Если верить Ким, все дело в Джозефе. Это он на нее повлиял. А кто повлиял на него самого? Джозеф стал другим человеком, словно часть его души удалили под наркозом.

Внезапно перед глазами все поплыло, как будто Джозеф несколько дней провел на палубе корабля и неожиданно сошел на берег. Накатила тревога. Джозеф мгновенно вспотел, сердце помчалось галопом, горло свело судорогой. Он выпрямился и вцепился в диванный валик. Сглотнуть удалось только с четвертой попытки.

Первый раз это случилось на позапрошлой неделе. Джозеф тогда решил, что умирает. Казалось, мозги сейчас вытекут, сердце почему-то колотилось в горле и висках. Вздохнуть никак не удавалось. Паника. Джозеф доковылял до зеркала в ванной, он хотел убедиться, что все еще существует. Отражение то сжималось, то распухало, дрожащие колени со стуком бились о шкафчик под раковиной. Джозеф уже собрался вызывать скорую, но тут ему полегчало. «Панический приступ, — спокойно объяснил врач и выписал таблетки ативана. — Нервная система не справляется. Скорее всего, последствия развода. Сейчас это сплошь и рядом». Джозеф не понял, что имеет в виду доктор — разводы или панические приступы. Врач очень спешил, а потому говорил быстро и непонятно, у него, как всегда, были записаны два пациента на одно и то же время. Он вырвал из блокнота рецепт, перегнулся через стол и двумя пальцами протянул бумажку Джозефу: «Как только станет нехорошо — две-три таблетки под язык. Действует моментально». Все. Прием окончен. Пилюли помогут. Наука спасет. Проще не бывает.

Джозеф поднялся с дивана, в нагрудном кармане зашуршала какая-то бумажка. Он развернул, это оказался телефон мисс Элен Лэрейси. Странная старуха. Чокнутая, скорее всего. Еще не хватало о ней думать. Джозеф положил листок на тумбочку и вышел в прихожую. И дом этот странный. Но на это мы сейчас обращать внимания не будем, и так нервы на пределе. Он потер уставшие глаза. На полу возле лестницы валялась дорожная сумка. Джозеф поднял ее и отнес на второй этаж. Там он направился в комнату с видом на бухту и городок. Пусть спальня будет здесь. Он бросил сумку на мягкую кровать, расстегнул молнию и полез за таблетками. Стопка белья, зубная щетка, одноразовая бритва, ага, пузырек. Джозеф отвернул крышечку. Руки дрожали, он чуть не уронил две таблетки на пол, но все-таки поймал их в воздухе и сунул под язык. Потом зажмурился и немного постоял, не шевелясь. Глубокий вдох… Ждем. Считаем до пяти. Выдох. Паника отступала, по телу разливалось тепло. С души будто камень свалился.

Он открыл глаза и посмотрел на свое отражение в оконном стекле, но увидел не себя, а какого-то бородатого верзилу. Джозеф быстро оглянулся — сзади никого не было. Аккуратно застеленная постель. Деревянное кресло-качалка с вышитой подушечкой. Камин с железной решеткой. Пусто. Он снова взглянул на окно. Бородач пропал. Джозеф ошеломленно покачал головой и потер щеку. Никакой бороды, только щетина.

Он спустился вниз. Может, Тари разбудить? Нет, не надо быть эгоистом. Лучше выйти подышать свежим воздухом. Теплые летние ночи успокаивают, напоминают о детстве. Внизу, в прибрежных домах уютно мерцали огоньки. Он запрокинул голову и посмотрел на звезды. Вдалеке залаяла собака, словно Джозеф ступил на ее территорию. Где-то на полпути к морю прогудела машина, гудку ответила корова. Джозеф повернулся к соседскому дому. По траве скользнула тень, потом отворилась дверь, и свет из прихожей упал на рыжеватую блондинку в свободном белом платье. Она взялась за ручку обеими руками, опасливо оглянулась и скрылась внутри. Джозефу стало любопытно. Он еще немного понаблюдал за дверью, но ничего не произошло. В окнах женщина тоже не появилась. Джозеф собрался было отвернуться, как вдруг мелькнула еще одна тень, пониже. Огромная собака, черная и лохматая, бесшумно взлетела на соседское крыльцо. Она уселась возле двери и застыла суровым стражем.

Со мной живут мертвецы. Наяву и во сне со мной живут мертвецы. Сны стали невыносимы. Ночь за ночью я вижу мрачное лицо Реджа. Джессика, а она теперь говорит как взрослая, сообщила, что раз мне снится муж, значит, я по-прежнему люблю его. Но днем приходить он не может — моя любовь слаба, ибо отравлена ненавистью. Верно, верно. Я так его ненавижу! Он оставил меня одну наедине с вечными сомнениями и смятением духа. Редж требует, чтобы я убила человека. Того, по чьей вине Редж сотворил все это с собой и Джессикой.

Гневный голос мужа не дает мне покоя уже несколько месяцев. Голос твердит, что человек этот скоро прибудет, и с ним его дочь. Мертвецы подстрекают живых. Каждую ночь снится, что Редж протягивает мне нож с длинным тонким лезвием. Время течет сквозь пальцы. Сплю. Просыпаюсь. На ночной рубашке алеет пятно. Оно расплывается, я вся становлюсь алой — до кончиков волос, до пуговиц на рубашке. Все нутро скручено в узел, я просыпаюсь опять и держусь за живот, вместо рыданий хрип, словно ножом полоснули по горлу. Джессика!

Клаудия Кайл отложила перьевую ручку и захлопнула дневник. Три свечи в подсвечниках мерцали перед ней на полировке дубового стола. На обложке тетради — ангелочек в окружении гигантских цветов, белых и алых. Интересно, кто из великих написал эту картину? Наверное, Рембрандт. Клаудия задумчиво провела рукой по обложке и на рукаве сатиновой ночной рубашки заметила два чернильных пятнышка. Может, еще отстирается? Чернила на сатине… Трудно удержаться. Клаудия схватила ручку и написала на рукаве крупным красивым почерком: «Моя одежда — пергамент. Она поведает миру историю моей жизни».

Клаудия подняла глаза к темному окну. Посмотрела на свое отражение, на дрожащий ореол вокруг головы. Розоватые отблески пламени скользят по белой коже, длинные до пояса волосы с медным отливом зачесаны назад и стянуты белой лентой. Когда-то Клаудия считала себя изящной, многие восхищались ее статью. Теперь в ней что-то надломилось. С каждым днем Клаудия ела все меньше и меньше, не брала в рот ни капли воды и видела мир словно чужими глазами. Воспаленные веки задрожали. «Где грань между утонченностью и болезнью?» — спросила она себя.

Клаудия мучительно собралась с мыслями и посмотрела вдаль. Отражение расплылось, зато пейзаж за окном обрел четкость. По склонам спускались освещенные уличными фонарями мохнатые ели, их верхушки клонились к нижней дороге, по берегу рассыпались огоньки рыбацких домов. Разноцветные блики играли на черной воде, вызывая в памяти Рождество. В солнечные дни океан сиял безукоризненной синевой. Огромный утес навис над бухтой, он казался угольно-черной тучей, он казался огромной дырой в небесах, он завораживал и притягивал.

Со второго этажа своего дома Клаудия разглядывала Уимерли в большое панорамное окно. Кто бы ни приезжал к ней, друзья или журналисты, каждый приходил от этого вида в неописуемый восторг. Кажется, совсем недавно перед крыльцом толпились газетчики. Не обозреватели художественных изданий, а репортеры криминальной хроники. Они наперебой задавали вопросы о пропавших без вести муже и дочери. Эти шакалы всегда охотились за людскими несчастьями, а потому исчезновение Реджа и Джессики сразу после Рождества стало для них профессиональным праздником. Прошло полтора года. От тех, кого Клаудия так любила, по-прежнему не было никаких вестей. Снам она верить боялась. Это все излишняя впечатлительность, говорила она себе снова и снова, чтобы не лишиться рассудка. Ей хотелось думать, что Редж не сделал с Джессикой ничего ужасного. И все же Клаудия знала, что он изменился в последнее время, стал раздражительным и неуправляемым. В нем появилась несвойственная ему прежде тяга к насилию, он стал воплощением зла. По-другому не скажешь. Воплощение зла. Его потаенная жестокость рвалась наружу.