Анатолий Собчак. Отец Ксении, муж Людмилы - Юрий Шутов

В то время, о котором идет речь, КПСС еще опиралась на шестую статью Конституции и не подозревала о скорейшей своей ликвидации, как и ликвидации самой Конституции СССР в целом.

Еще не улюлюкали весело «демократы» при виде уползающего с исторической сцены своего классового врага рабочего, который ими будет растоптан, обворован, обманут и ввергнут в голод.

Тогда коммунисты еще только готовились к своему последнему съезду, и никто из них не подозревал, что он будет завершающим, а потому аккордным.

Судя по моему разговору с секретарем Ленинградского обкома КПСС Владимиром Золкиным, наши городские делегаты собирались вновь избрать генсеком Горбачева, предварительно мягко, по-партийному пожурив его за «странный» ход этой «перестройки». Когда же я посоветовал Золкину выступить на съезде с предложением вообще исключить Горбачева из партии, он взглянул на меня уставшими глазами психиатра, уже закончившего прием больных.

Весь нейтральный мир поглядывал на нас с еще тщательно скрываемым гастрономическим интересом, и никто не пытался требовать пересмотра итогов минувшей войны или тихой сапой, по живому, отхватить от туши раненого гиганта какие-нибудь острова на востоке, горы на юге, либо обширные территории на западе, где братские могилы наших русских солдат преобладают на кладбищах аборигенов.

* * *

Радость новизны телепарламентских шоу овладела массами. Собчак получил в Москве роскошную квартиру и, судя по редким визитам в Ленинград, занимался бурной столичной деятельностью, выстраивая определенную перспективу своего возможного переезда поближе к парламенту, где он тогда ваял свой политический образ, наполняя его не только внутренним, но и внешним содержанием, как, например, отработкой улыбок от льстивой и мстительной до физиологической, а также репетировал «демократические» жесты правой рукой. Для оживления этого образа и взлета своей политической карьеры он в качестве донорской использовал кровь, пролитую в Тбилиси в апреле 89-го. Когда же там позднее потекут кровавые реки, это уже вообще никого не будет интересовать.

Для демонстрации широты кругозора и экономической грамотности любовно сконструированного им самообраза Собчак с трибуны Верховного Совета громил правительство Союза за мизерную по тем временам «эмиссию» денежной массы, используя это малопонятное людям слово чуть ли не как синоним обвинения в государственной измене и предательстве жизненно важных интересов народа. Тогда еще никто не догадывался, что скоро эта самая «эмиссия», то есть печатание самих денег, будет едва ли не единственной в стране сферой производства с растущим объемом выпуска. Все остальное, включая космическую отрасль, чем так всегда гордились, придет в неимоверный упадок. Слова Собчака растают в воздухе, а его обещания уйдут в песок.

Из обрывочных разговоров той поры я понял, что в своих мечтах ленинградский профессор в случае перебазировки в Москву видит себя в одном из трех кресел: председателя парламентского комитета; министра юстиции СССР либо, на худой конец, Генерального прокурора страны. Правда, в последнее кресло его почему-то не очень тянуло.

Для Минюста же тогдашнему спикеру парламента А. Лукьянову приглянулся Сергей Лущиков с хорошими озорными глазами, не заносчивый, по-человечески простой юрист из глубинных недр России. Что касалось парламентского кресла, то и тут что-то застопорилось, после чего Собчак потерял всякий интерес не только к самому Верховному Совету, но и сохранению СССР в целом.

Надо отдать должное Собчаку, он довольно быстро разобрался в иерархическом строении столичного айсберга, и все внимание переключил на изучение его подводной части, активно собирая компроматы относительно всех лиц из высшего эшелона власти. В дальнейшем, при случае, довольно ловко интригуя и шантажируя всех. Если ему удавалось отколоть существенный кусок от подводной части, то он тут же давал об этом знать всем заинтересованным лицам. Его персонально направленных выступлений на Верховном Совете стали побаиваться. Сама борьба под кремлевскими коврами сильно увлекала Собчака. К примеру, Рыжков, по известным только ему причинам, связываться с Собчаком не желал и шел просьбам последнего почти всегда навстречу, чем мы неоднократно пользовались в начале нашей работы в Ленсовете. Собчак же это свое «влияние» при каждом удобном случае неоднократно с гордостью подчеркивал, особенно когда что-то требовалось получить от правительства СССР.

Жена Собчака, тогда еще не потерявшая интереса к работе в своем институте культуры, навещала его в Москве относительно редко, экономно используя для наездов, как правило, только выходные дни. При этом она постоянно сокрушалась вынужденным огорчительно-расточительным расходам на поездные билеты. Поэтому вечерами он в одиночку мотался по разным иностранным представительствам и частным квартирам, знакомясь на всякий случай со всеми без разбора, этим составляя бесконечный сериал хаотичных связей, которые невозможно было систематизировать даже ему самому. В этих «броуновских» знакомствах могли одновременно соседствовать какой-нибудь давно перешагнувший за черту средней продолжительности жизни грек-миллионер с совсем молодым и бедным выпускником американского колледжа или, скажем, Геннадием Хазановым, приятельством с которым Собчак тогда очень гордился, словно провинциал, приехавший погостить в столицу и угодивший в один ресторан, например, с Софи Лорен, где их столики случайно оказались рядом. Обычно такой факт из своей биографии «счастливчик» многие годы пересказывал всем подряд, причем обязательно пренебрежительным тоном.

* * *

В Ленсовете усиленными темпами шла примерка должностей и кабинетов, но желающих их занять оказалось намного больше. Поэтому тут же завязывалась борьба, обострение которой зависело, главным образом, не так от самой должности, как от красоты и благоустроенности присовокупляемого к ней кабинета.

Ходырев на работу больше не ходил. Город, как большой корабль, даже потерявший управление, еще долго мог, не рыская, идти вперед инерционным курсом.

В коридорах Ленсовета царила восторженная суета, было необыкновенно весело, как в староиндийских фильмах, когда случайно заблудившиеся в джунглях бродяги вдруг натыкались на заброшенный дворец, полный сокровищ. Приняв находки за свое счастье, они не понимали, что главное для них поиск дороги к людям, которую смогут одолеть лишь идущие, не отягощенные прихваченным чужим золотом. Но блеск возможностей, свалившихся в виде несметных сокровищ, начисто лишал этих «туристов» рассудка. Нечто подобное можно было наблюдать и на этом «демократическом» нерестилище свежеиспеченных «народных избранников», где посторонний созерцатель становился невольным свидетелем невероятно быстрой изменчивости политических портретов и морали. Пройдет немного времени, и политический стриптиз охватит почти всех. Появятся даже свои солисты. Поэтому на валяющееся повсюду политтряпье уже переодевшихся никто не станет обращать внимания. А «демократическая печать», которая быстро переживет период полового созревания и оплодотворит «гласность», вскоре сама превратится в исполинский механизм организованной клеветы и оболванивания народа.

С бесконечно деловыми лицами, охваченные всеобщей озабоченностью, депутаты слонялись по закоулкам доставшегося им дворца, выискивая привилегии, в беспорядке разбросанные бежавшими «аппаратчиками», как тогда их стали именовать. Несмотря на злобную критику этих самых «привилегий» в период своей предвыборной борьбы, депутаты не только быстро с ними смирились, но вскоре изобрели новые, до которых додуматься их предшественникам не давала охаянная всеми прокоммунистическая мораль. Старых привилегий новой власти попросту не хватало. Удивляться тут было нечему. Раньше, скажем, персональными машинами пользовалось ограниченное жестким регламентом меньшинство, а теперь, с учетом «равенства и братства» всего депутатского корпуса, автобаза Ленсовета сразу задохнулась от количества заявок всех разом представителей новой популяции, желающих прокатиться в избранных ими направлениях.