Прости… - Януш Леон Вишневский

– Вы совершенно мною не интересуетесь! Ну нисколечко… – вдруг услышал он. Она присела перед его креслом и улыбнулась. – Вы только подумайте! Я должна была вернуться через полчаса, вернулась через два, а он даже не пошевелился! Сидит на том же месте и читает как ни в чем не бывало. А вдруг со мною что случилось? А вдруг меня разбил паралич, инсульт или инфаркт? Или еще что похуже, например, снова потеряла ленточку, что тогда? Что бы вы тогда сделали? Ну ладно, а теперь серьезно. Этот мой научный руководитель такой говорун. Никак не могла удрать из его кабинета, а ведь очень – верьте мне – хотела. Даже соскучилась по вас. Пусть немножко, но соскучилась. Понимаете, этот мой профессор – человек старой закалки, наверное еще довоенной. Никогда бы мне не простил, если бы я намекнула ему на время… А вы мне простите, а? Простите? Очень, очень извиняюсь. Хочу загладить свою вину – приглашаю вас на кофе. Здесь за углом есть маленькая кафешка, может, не самая видная, но кофе там отличный. Проверено. Ну что, уговорила? Согласны? А так, вообще, чем вы занимались всё это время, кроме охраны моей сумки? Ах, да я вижу, что вы время даром не теряли, записались на учебу, уже готовитесь к первому экзамену! – взяла книгу с его колен. – Интересно, а на какой факультет? Ах, вот что у вас! Ну тогда понятно. Классическая филология, греческий, латынь. К тому же поэзия! Как же я сразу не поняла! Ведь ни на физика, ни на химика и даже на юриста вы не похожи. У вас взгляд гуманитария. Точно! – вынесла она вердикт, не дав ему открыть рот…

А ему и не надо было… Он вслушивался в журчание потока ее слов, и на душе становилось легче. Ему казалось, что ее глаза стали больше и ярче, прядки волос упали на лоб, щеки зарделись. Из-под расстегнутого жакета виднелась белая шелковая блузка. Она так близко присела к нему, что во время ее жестикуляции их колени соприкоснулись. Он ощутил запах ее парфюма, заметил блеск ее губ.

– И к тому же у вас красивые глаза. Честно…

Он ощутил внезапно накатившую волну нежности. Редко и только когда к нему в тюрьму приезжала мама и сестры, с ним происходило нечто похожее. Он наклонился пониже и сделал вид, что рассматривает текст. А глаза прикрыл. Когда волна схлынула, он, стараясь сохранить обычный тон и остаться в рамках легкого флирта, произнес наигранно веселым голосом:

– Основное время ушло, естественно, на охрану вашей сумочки. Но когда вы всё не возвращались и не возвращались, то я от нечего делать стал рассматривать портреты на стене. Вон те, за спиной. Я даже запомнил, как звали вашего ректора в восьмидесятом году, когда я впервые приехал в Польшу, – улыбнулся и встал с кресла.

– Я тоже знаю, потому что у меня та же фамилия. Точно та же. Буква в букву. Потому что этот ректор – дедушка моего бывшего мужа. Хорошим был ректором и хорошим человеком. Хоть и коммунист. Полная противоположность его внука, который, к сожалению, лишь для вида был образцовым либералом, а сам в глубине души держиморда почище Сталина…

Кафе действительно выглядело мрачновато. Но для него это сейчас не имело ни малейшего значения. Если бы она привела его в парк на скамейку и они пили бы из одного пластикового стакана кофеобразную бурду, что принесли с собой в термосе, ему всё равно было бы хорошо. Ему хотелось быть с ней рядом и слышать ее голос. Только это было важным. Что же касается мрачности – ему нравились такие «мрачные» места. Колченогие квадратные столики на металлических ножках из проржавевших трубок, обтянутые дерматином стулья. Свисающие с потолка остатки новогоднего серпантина, хотя была уже середина мая, пирамида подносов с грязной посудой у окна, голоса из мойки. Только запах был совсем другим: пахло не солянкой, а настоящим кофе…

Когда в начале восьмидесятых, подгоняемый своим «солидарностным воодушевлением», он приезжал в Польшу, а потом – в связи с учебой – надолго перебрался в Краков, он очень любил бывать в польских столовых, именно столовых. У него хватило бы средств и на хороший ресторан. Даже у него, бедного студента из французской провинции. Достаточно было продать с рук несколько франков перед валютным магазином, чтобы наесться и напиться в престижном ресторане «У Вежинка» за дубовым столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью. Но знакомиться с Польшей с перспективы ресторанного столика казалось ему абсурдным. Наверняка это была бы не настоящая Польша. Впрочем, пару раз он там был, но и одного раза ему хватило, чтобы заметить: большинство посетителей – это иностранцы, проститутки и госбезопасность. Второе посещение только подтвердило правильность первого впечатления. А вот в столовую он впервые попал в Гданьске, во время августовских забастовок. Под бигос и его любимые «ленивые» с корицей и сахаром или под фасоль по-бретонски он узнавал от польских студентов, что творится за воротами судоверфи, что сделает или чего не сделает Валенса, приедут ли русские танки наводить порядок, а если приедут, то когда. Он попал именно в эту, а не в другую столовую, потому что ему сказали, что именно сюда приходят рабочие с судоверфи. Прямо с забастовки. В рабочих робах, с касками на голове и с самой последней информацией на устах. Несмотря, казалось бы, на плотные кордоны милиции вокруг судоверфи, они какими-то только им ведомыми путями выходили с территории верфи и так же незаметно возвращались. И в том, что они говорили, была вся правда. Поэтому он бывал именно в этой, а не в какой-то другой столовой так часто, как только можно.

Оказался он там и в воскресенье около полудня, 13 декабря 1981 года. В начале декабря он прилетел в Варшаву. Объездил на поезде всю Польшу – Катовице, Краков, Познань, Торунь, Ольштын, Гданьск. И каждый вечер, если только удавалось купить билет, шел в театр. В воскресенье, 13 декабря, собирался на премьеру в Музыкальный театр в Гдыне. В субботу поздним вечером добрался до вокзала в Гданьске и оттуда – поездом до Гдыни. Свободных мест в гостиницах не оказалось, и тогда добрые люди послали его – наверняка с мешком денег богатенького иностранца с Запада – в дорогущий интуристовский «Гранд-отель» в Сопоте. Потому что, как они говорили, если есть места, то только там. До Сопота он добрался на такси за час до полуночи. Официально в отеле «все места были заняты, но, может быть, постараемся что-нибудь для вас сделать» – услышал он от молодого сотрудника ресепшен. Подал паспорт с торчащей из него банкнотой. Сотрудник взял паспорт, удалился на мгновение в боковой коридорчик и тут же появился с ключом от номера на пятом этаже. Он бросил рюкзак на кровать и быстро спустился в ресторан. В заполненном густым табачным туманом барном зале перед входом в ресторан царило оживление, чтобы не сказать сутолока. Стоящие группками или сидящие мужчины в расстегнутых пиджаках или в белых сорочках с засученными рукавами громко переговаривались, бурно жестикулировали. Он протиснулся к барной стойке и онемел. Он увидел Мазовецкого[4], который курил и разговаривал с каким-то усатым высоким плечистым мужчиной. Точно Мазовецкий, никаких сомнений! Только он в Польше выглядел так, будто носил в себе все страдания и боль всех поляков. В глубине бара, у входа в ресторан, в окружении группы мужчин с рюмками водки стоял улыбающийся Куронь[5]. Он узнал Куроня и Мазовецкого, их лица и голоса были известны ему по телепередачам. Они были для него героями той самой легенды, которая позвала его в Польшу. Представляете: спускается в бар, чтобы выпить чаю, и встречает их обоих! Он встал поближе к Куроню, изо всех сил стараясь понять, что тот говорит. Он помнит, что официант принес на пластмассовом подносе водку в больших хрустальных рюмках, что и ему тоже подал и что в этот самый момент в баре зажегся большой свет, послышался топот толпы и крик мужчины. Из крика можно было вычленить лишь: «военное положение», «генерал Ярузельский[6]», «интернирование», «просим не оказывать сопротивления». Всё произошло так неожиданно, что он ничего не понял. Воцарилась гробовая тишина, и сразу же рядом с Куронем появились четыре милиционера. Один из них стал махать ему перед носом каким-то белым листком и что-то нервно кричать. Куронь спокойно взял листок, прочел его, потом подошел к Мазовецкому и что-то шепнул на ухо. Мазовецкий тут же взял лежавший на высоком барном табурете пиджак, и они с Куронем, сопровождаемые эскортом милиционеров с дубинками, проследовали к выходу, ведущему к гостиничному холлу. Он никогда не забудет этой картины. Мазовецкий с высоко поднятой головой и этим своим взглядом, полным боли и сострадания, а рядом, плечом к плечу – Куронь, хоть и молчащий, но с таким блеском в глазах, будто хотел сказать: «Врешь, не возьмешь!»